Лжедимитрий

— О! Да у него, пане, десять армий — армия казацкая, армия московская — это две, армия запорожская — это три, армия, пане, татарская — это четыре, армия боярская — это пять, армия, пане… армия сибирская — это шесть, армия… армия… э! да всех армий, пане, и не сосчитаешь, — ораторствует пан Непомук, довольный тем, что его слушают.

— А дукаты у него, пане, есть — пенендзы, ясновельможный пане? — робко интересуется сухой, словно сушеный лещ, еврейчик.

— Дукаты! Га… Да он золотыми дукатами может всех жидов засыпать, как мышей просом, — гордо отвечает Непомук, искоса поглядывая на еврея. — Он мне вчера за то только, что я ему по-рыцарски честь отдал, приказал отослать три корца дукатов.

— Ай-вай! Ай-вай! Какой богатый!

— А вы ж, пане, у его воевода, чи що? — лукаво спрашивает хлоп в серой свитке.

— Нет, я еще не воевода, а как мы возьмем Москву, так он обещал сделать меня воеводою на самой Москве, — продолжал беззастенчивый пан Непомук. — Вчера он это сказал мне, когда я стоял за его стулом у монсеньера Рангони и подавал тарелки. А монсеньер Рангони и говорит ему: «Рекомендую вам, говорит, ваше высочество, пана Непомука: хороший католик и отличный рубака. Он, говорит, будет у вас бедовым воеводою на Москве». — «О, я давно, говорит его высочество, заприметил этого молодца, и как только на себя в Москве корону надену, так пану Непомуку тотчас же дам гетманскую булаву».

— А я, пане гетмане, могу быть у вас на Москве хорошим полковником крулевской стражи, — закручивая усы, сказал шляхтич в женских котах. — Меня лично знал покойный король Баторий (вечная ему память), когда мы с ним брали Вену. Уж и погуляла же тогда вот эта добрая сабля по турецким шеям! А сколько мы, вельможи, попили венгржина, старей вудки! Эх ты, сабля моя верная! Погуляем еще мы с тобой и в Московщине!

И шляхтич в женских котах гордо брякнул своею саблею о мостовую.

В это время по толпе прошел говор: «Едут! Едут!»— и все головы обратились в ту сторону, откуда ожидался приезд во дворец невиданного гостя.

Действительно, в отдалении показались всадники. Это был конный отряд, сопровождавший коляску монсеньера Рангони с московским царевичем, а также коляски Мнишков, Вишневецких и других панов, ехавших ко дворцу в общем кортеже папского нунция.

По мере приближения кортежа головы обнажались. Конники гарцевали молодцевато, с свойственною военным вообще и польским жолнерам в особенности рисовкой, с бряцаньем сабель, шпор и прочих металлических принадлежностей воинского люда.

Царевич сидел рядом с монсеньером нунцием в богатой коляске. На открытые головы толпы монсеньер посылал свое пастырское благословение и кланялся. Кланялся и царевич, но неуверенно, робко.

— Виват! Нех жие великий князь московский! — крикнул пан Непомук.

— Нех жие! Нех жие! — подхватила толпа.

— Нех жие пан нунций!

— Виват! Нех жие!

Кортеж въехал в ворота замка, охраняемые часовыми.

— Ах, Езус Мария! Какой же он молоденький! — удивлялась старуха с корзинкой за плечами.

— А ты думала, такой же сморчок, как ты, бабуня, — сострил мастеровой с следами полуды на лице. — Ты так, бабуня, стара, что тебя и полудить нельзя.

Во дворце началась аудиенция…

Царевич вошел в королевские покои вместе с нунцием Рангони, с паном Мнишком, который ни на минуту не покидал его, и с князем Вишневецким. Димитрий шел смело, почти не глядя по сторонам и как бы сосредоточившись на одной мысли. Обнаженная голова его казалась еще более угловатою. По мускулам лица его видно было, что и плотно сжатые губы, и сильно стиснутые, несколько звериные челюсти выражали непреклонную внутреннюю решимость. Глаза, в которых виднелся всегда какой-то двойной блеск, как будто потускнели.

Сигизмунд стоял у маленького столика, на который и опирался левою рукой. Осанка его была величественная, но лицо и глаза смотрели приветливо. В стороне стояли паны в стройном и тоже деланном величии.

Царевич вошел с открытою головою. Не снимая шляпы и приветствуя вошедшего только глазами, полными наблюдательности, король протянул ему руку. Царевич поцеловал эту руку и — смешался. Что думала эта угловатая, упрямая голова, нагибаясь к руке Сигизмунда III? О! Не нагнулась бы она, если бы на ней уже сидела тяжелая, но могучая шапка Мономаха. А ее еще приходится искать…

— Я пришел просить покровительства и защиты вашего королевского величества, — начал он тихо, неровным, несколько хриплым голосом. — Сын московского царя и наследник московского престола, я лишен и престола, и моей родины. Я скитаюсь десять лет, боясь моего собственного имени. Я не смел произнести дорогого каждому человеку имени даже во сне…

Он остановился. Хриплые слова с трудом выходили из горла, сдавленного волнением.

Король молчал. Все молчало кругом.

Как бы отстраняя от себя какой-то, ему одному видимый, образ, царевич продолжал: