Лжедимитрий

— Пан зло шутит — я этого не ожидала от пана.

Ей стало жаль почему-то молодого Корецкого. Они были давно дружны — он так непохож на всех остальных. И вдруг в последнее время он как-то ускользнул из ее глаз, из ее памяти… Бедный Дольцю! Марина чувствовала, что она — не то жестока, не то несчастна… Ей плакать хотелось. А тут в сердце наболевает что-то острое: «Подумай, дочь моя, — перст Божий на тебя направляется…» Дольцю! Дольцю!

В это время к ней подъехали еще два всадника, и взоры всех охотников обратились в ту сторону. Подъехавшие были — сам Мнишек и царевич.

— Куда ты вдруг девала свой румянец, цуречка моя? — нежно обратился старик к Марине. — А за обедом была такая розовенькая. Не болит головка?

— Нет, татуню, это — волнение перед битвой, — отвечала девушка, улыбаясь.

— А панна любит битву? — спросил царевич как-то загадочно.

— С зверями, князь? О нет, мне жаль бедных зверей.

— Панна права. Но битва — удел мужчины.

— И женщины… — добавила Марина тоже загадочно.

— О! Она у меня Иоанна д’Арк! — весело сказал Мнишек, взглядывая многозначительно на царевича.

Марина чувствовала, что она вновь краснеет. Она чего-то ждала и — боялась.

— О! Счастлив должен быть тот монарх, который найдет свою Иоанну, — медленно сказал Димитрий.

Затрубили рога. Поле охоты и лес были близко. Поле было ровное, открытое, с двух сторон окруженное лесом, который раскидывался с одной стороны по полугорью и кое-где открывал небольшие прогалины; с другой стороны синел сплошной бор, упиравшийся в извилистые берега Днестра.

В лесу тихо. Но это не мертвая тишина: это не северный бор, угрюмую тишину которого изредка нарушает треск сухих ветвей, ломающихся под тяжелою ступнею медведя-анахорета; южный лес говорлив столько же, сколько северный молчалив, задумчив. Тут говорит и дикий голубь, и пестрый сорокопудик, и задорливый кобчик. Особенно настойчиво выговаривает что-то голубь-припутень, речь которого напоминает речь гугнявого ребенка.

Слышны в лесу и человеческие голоса, но тихие, сдержанные. За опушкой леса, под темным развесистым грабом, сидят трое и изредка перекидываются словами. По одежде видно, что это «хлопы», местные крестьяне Около каждого лежат мешки, и почти во всех мешках что-то вздрагивает, движется…

— А ты, дядьку Ничипоре, сам, кажешь, бачив его? — говорит молодой парень в белой рубахе и в соломенной шляпе.

— Та бачив, як возив лисицию на паньский двир, — отвечает другой, в теплом малахае.

— Его, кажуть, маленького хотили заризати — так царское тило зализо не бере.

— От диво! — удивляется парень в соломенной шляпе. — Так вин и утик?

— И утик.

Парень засвистел. Ему очень понравилось, что царевич «утик»…

— Що ж вин теперь на москаля вдаре?

— Вдаре.

— Пропав же теперь москаль! А кажут, люди москалеви добре жити… У Почаив приходили москали-богомольцы, так казали, що у их нема хлопив. Оце поживе чоловик у пана лито та зиму, а як приде святый Юрко, так той чоловик и йде куды схоче.

— Овва! Дурни москали! — заметил третий, в полушубке. — А як же вин свою хату покине?

Этот вопрос, по-видимому, озадачил беседующих. Но вопрос так и остался вопросом» потому что в это время из-за кустов показалась фигура в темно-зеленом коротеньком казакине со множеством ремней, шнурков и огромным буйволовым рогом в медной оправе. Хлопы встали и сняли шапки, поглядывая то на пришедшего, то на свои мешки…

— А где же Марек? — спросил пришедший.

— Марко там, пид тройчатым грабом, — отвечал «малахай».

— У него лисица?

— Лисиця та заиц, пане.

— А у тебя что?

— У мене заиц, пане, та дике козиня — молодое сайгачиня.

— А у тебя?..

Опросив хлопов, панский псарь-дозорца сказал:

— Как услышите два рожка — мой и пана Непомука, зараз развязывайте мешки и пускайте зверей.

— Добре, пане, знаемо, як робить, щоб на верби груши були, — отвечал веселый парень. Но его мешок не понравился дозорце: слишком он был неподвижно «скучен» в отличие от своего хозяина…

— Развяжи мешок, — приказал дозорца.

— От иродова дитина, не дождавсь московського царевича — взяв та и здох… — И хлопец так и залился смехом, вынимая из мешка мертвого зайца.

Раздавшийся вдруг сигнал не дал дозорце времени на брань… Тотчас ответил он протяжным воем своего рожка «пану Непомуке», и в то же время десятки голосов огласили лес из конца в конец: «Ату-ату! Ого-го-го! Ого! Ату-ату!»

Это кричали хлопы, облавой обступившие лес по панскому наказу и выгонявшие зверя на охотников. Развязали свои мешки и те хлопы, что сидели в лесу в засадах, — выпустили своих пленников. Бедные звери, долго томившиеся в мешках и снова вспугнутые голосами облавщиков, стремглав понеслись из лесу в открытое поле— на верную смерть.

А на поле уже шла отчаянная травля. За каждым зверем, выскочившим из лесу, неслись собаки вперемежку со всадниками. Переливчатый лай собак, возгласы охотников и псарей, разноголосое гуденье рожков и стоны лесных облавщиков — от всего этого и не зверь мог растеряться и броситься в пасть смерти.