Лже-Нерон

   Он стоял, как человек, вокруг которого все рушится. В сердце и в голове звучала  приготовленная  несравненная  речь.  Он  знал,  если  бы  он  мог произнести ее, все эти враждебные лица вокруг засветились бы, сердце этого холодного, занятого политикой царя, сердца всех парфян  устремились  бы  к нему, весь народ парфянский взялся бы за оружие, чтобы  защитить  его.  За все сорок пять лет его жизни всего два раза голос изменил  ему,  и  именно сегодняшний день, именно этот решающий час избрали  боги,  чтобы  наказать его хрипотой, погубить его. В одно мгновение  он  из  римского  императора превратился в последнего, самого жалкого и смешного из смертных.

   Он стоял, облаченный в  царские  одежды.  Но  под  этими  одеждами  был бедный, преследуемый римскими властями, дрожащий всем телом Теренций. И на лице человека на троне и на лицах священнослужителей и сановников он читал то, что, как надоедливое насекомое, жужжало у него в голове:

   Горшечнику бы жить с горшками
   И с кувшинами,
   А не с царями...

17. ТРЕХГЛАВЫЙ ПЕС

   Артабан вырядил  поезд,  который  по  его  приказу  доставил  Нерона  к границе, чрезвычайно пышно, точно ехал какой-нибудь князь, а не пленник  в сопровождении  конвоя.  Граница,  где  он  был  передан  римским  властям, расположена была на небольшой возвышенности,  и  отсюда,  с  предпоследней вершины  своего  существования,  пока  римские   чиновники   писали   акт, подтверждающий сдачу его им на руки, он смотрел  на  расстилавшийся  внизу Евфрат, который недавно еще был его рекой, и на город, который меньше, чем год тому назад, восторженно встречал его.

   Губернатор Руф Атил не был жесток, но он считал необходимым глубочайшим образом унизить Теренция, чтобы никому не могло  прийти  в  голову:  а  не Нерон ли это все-таки? Поэтому с Теренция тотчас же и  на  глазах  у  всех сорвали пышные одежды, надели ему кандалы на руки и на ноги, повели его  в грязных  отрепьях  самой  длинной  дорогой  по  улицам   города,   который забрасывал его насмешками и грязью, провожал плевками, и бросили, наконец, в подвалы крепости.

   В этот день Теренций был еще  довольно  представителен  с  виду,  между пятнами грязи просвечивала еще его блекло-розовая кожа. Широкое лицо  пока еще было гладким и более  или  менее  тщательно  выбритым,  многочисленные тумаки и щипки еще не испортили тщательно завитых и припомаженных  лучшими маслами, зачесанных на лоб локонов. Все происшедшее  повергло  его  прежде всего в безмерное изумление и испуг. Дыра, в  которую  его  бросили,  была сырая, темная, кишмя кишела крысами. И все же он уснул после этого полного волнений дня, и, несомненно, эту первую ночь в неволе он провел лучше той, когда убили Нерона, или той, когда он лежал в храме Тараты, или той, когда он очутился в доме Иоанна.

   Наутро  к  нему  присоединили  второго  пленника,  также  в   отрепьях, оборванного, худого, в рубцах и кровоподтеках -  Кнопса.  Маллук  наконец, после долгих переговоров, выдал его, но его путь до  римской  границы  был менее  приятен,  чем  путь  Теренция.  Конвоиры  со  злым  умыслом  близко подпускали толпу, и Кнопс прибыл на римскую границу в сильно  растерзанном виде. Его держали на скудном пайке, он страдал от голода, ныли  раны;  все же он не был особенно подавлен. Еще до того, как его увезли из Эдессы,  он узнал из надежных источников, что Иалта  благополучно  бежала  из  города. Правда, это было все, что ему удалось узнать. Иалте давно  уже  полагалось родить, но он не получил весточки  об  этом.  Самое  важное,  однако,  она успела скрыться от этой сволочи. Маленький Клавдий Кнопс, наверное,  давно уже увидел свет, и живется ему, безусловно, неплохо. Папаша Горион  знает, куда Кнопс рассовал свои деньги, а Горион не  из  тех  людей,  которые  не сумели бы эти деньги выудить. Голодным и холодным его сыночек, конечно, не будет, он будет защищен хорошим панцирем из золота. Его маленький  Клавдий Кнопс пойдет в него, он поднимется  высоко,  выше  креста,  который  будет последней вершиной его, Кнопса, жизни; сын  его  наплодит  новых  Кнопсов, людей его породы, хитрых, изворотливых, настойчивых, способных строить  на глупости других свое благополучие. Кнопс не был храбрецом, он трепетал  от страха перед тем, что ему предстояло. Но сознание, что все совершенное  им и все предстоящие страдания - все это для блага его маленького  наследника и  сына,  следовательно  -  для  цели  благородной,  придавало  ему  силы, поддерживало в нем живость и склонность к быстрым злым остротам.

   В полумраке подземелья он узнал своего бывшего господина  и  императора раньше, чем тот его. Он дотащился в своих цепях до Теренция, оглядел  его, ощупал, насколько позволяли цепи, установил: