Лже-Нерон. Иеффай и его дочь

Варрон не в силах был сам сообщить «твари», которая после его разговора с Марцией стала ему особенно противна, о счастье, которое он, отец, волей-неволей сам уготовил ему. Но кое-кто уже знал о предполагаемой свадьбе, поэтому Варрон предоставил случаю решить, как и от кого Теренций об этом узнает.

О, конечно, не кто другой, как Кнопс, принес Теренцию весть о предстоящем возвышении.

Произошло это так. Теренций хотя и жил пока во дворце царя Маллука, но жил там безымянно, ибо Маллук и слышать не хотел о том, чтобы открыто признать его, пока брак Теренция с дочерью Варрона не станет фактом. Сам же Теренций мудро остерегался выказывать нетерпение. До сих пор Кнопс, хитро подмигивая, поддерживал игру с двойным переодеванием. Он делал вид, что принимает своего господина, – по-видимому, так хотелось пока Теренцию, – не за человека, называющего себя Нероном, а за прежнего мастера горшечного цеха, который хотя и был Нероном, но не желал пока сбросить маску Теренция. Теперь же, по мнению Кнопса, наступил момент, когда из этих двух личин внешней не следовало больше замечать.

– Я в большом затруднении, – начал он на свой смиренно-наглый лад, – как мне к вам обращаться, патрон. Жители Эдессы утверждают, что горшечника Теренция, хозяина раба Кнопса, уже не существует. И больше того, говорят, будто великому императору Нерону угодно было на время прикрыться личиной Теренция, как Зевс иногда принимает образ быка. Между нами, я, ваш покорный раб, давно уж понял, по тому, как мало вы смыслили в том, что касалось вашей керамической фабрики: вы, должно быть, император Нерон. Но долго ли вашему величеству угодно будет изображать горшечника, этого мне никто не мог сказать; и только с той минуты, как я узнал о вашем решении взять в жены дочь сенатора Варрона, я смею думать, что вы и в самом деле сочли за благо сбросить с себя чужую личину.

Теренцию стоило больших усилий скрыть, насколько его взволновало это неожиданное откровение. Бурное, взбаламученное море чувств высоко подбросило его на своих волнах и тут же низвергло вниз. Упоение собственным величием наполнило его блаженством. Но в то же время он негодовал на Варрона, который не удостоил его даже словом о том, что сенатор намерен дальше делать с ним. Зато он почувствовал, как тесно связан с Кнопсом, который оказался глашатаем самой судьбы, принесшим великую весть. И он рад был, что всегда верил этому человеку.

Кнопс между тем продолжал говорить. Говорил он о себе. Как двусмысленно его собственное положение! Пока существовал горшечник Теренций, он, Кнопс, был просто его рабом. Теперь же, когда Теренций перестал быть Теренцием и принимает свой прежний облик императора, кем будет он сам? Он как бы повисает в воздухе. Несомненно, он уже не раб: если Теренций не существует, значит у него, Кнопса, нет господина. Кто же он в действительности? Он смеет думать, что известные слова о предстоящей перемене, которая и для него будет счастливой, слова, оброненные на фабрике на Красной улице, сказаны были не горшечником Теренцием, а его величеством императором Нероном.

Теренций вполуха слушал бойкую болтовню Кнопса. Ясное дело, он заслуживает воли, хотя бы только за сегодняшнюю весть. Правда, Кнопс должен остаться при нем, он не отпустит от себя Кнопса. Это принесло бы несчастье. Кнопс нужен ему. Как бы вскользь он величественно бросил:

– Разумеется, ты получишь волю с того дня, как я женюсь на Марции.

Но он не очень следил за собой и сказал это не голосом императора Нерона, а напыщенным тоном горшечника Теренция.

Когда Кнопс ушел, Теренций весь отдался наполнявшему его восторгу. Он рисовал себе картины торжественного бракосочетания его с одной из знатнейших дам Рима, с Марцией Теренцией. Рисовал себе церемонию на главной площади Эдессы, где находились алтарь Тараты, бронзовое изображение богини и ее символы – каменные изображения фаллоса. Варрон, великий Варрон, сенатор, чьей вещью он, Теренций, был, которому он принадлежал, как собака или корова, этот Варрон отдавал ему свою дочь, – больше того, он обязывал его переспать с ней. Он рисовал себе, как он проведет ночь с дочерью Варрона. И тут его радость чуть заметно омрачилась. Нерон – это «Муж», «Нерон» означает «Муж». Он же, Теренций, никогда не чувствовал себя в постели с женщиной сильным, превратности его судьбы, напряжение, которого требовали от него праздные мечты о величии, сравнительно рано подточили его мужскую силу. Он пытался возбудить себя картинами, в которых рисовал себе дочь Варрона нагой, в полной его власти. Но его волновало лишь то, что Марция – знатная римлянка, ничего больше. Думая о брачной ночи, он испытывал неуверенность. Он надеялся только, что чувство собственного величия в решающую минуту вдохнет в него силу.