Лже-Нерон

   Он разделся, лег рядом. Он чувствовал, что она по-прежнему холодна, это злило его. Он грубо обхватил ее.  Она  задрожала,  тихо  вздохнула.  "Если женщина  так  холодна,  ей  нечего  ждать,  что  мужчина  распалится".  Он надеялся, что, если как следует  разозлиться,  дело  пойдет  легче.  И  он разозлился, потому что она молчала, потому что она не помогала ему. Крепче сжал ее.

   - Скажи: "Рыжая бородушка", - потребовал он;  так  называла  императора Акта, его первая подруга, и так называл его народ. Теренцию говорили,  что император любил, когда его так называли.

   Она молчала. Он больно стиснул ее. Она коротко вскрикнула.

   "Нежная она, эта куколка", - подумал он  с  раздражением,  обхватил  ее плотнее, ущипнул.

   - Нет, - сказала она, - нет.

   Он сразу, точно ждал этого слова, отпустил ее.

   "Если  она  не  хочет,  -  подумал  он  обиженно,  -  Нерон  не  станет навязываться".

   Он отвернулся от нее, довольный собой. Весь день он  держал  себя,  как истый император, он заслужил покой и сон. Он поудобней пристроил  подушку, спросил себя, пожелать ли Марции спокойной ночи или сделать  вид,  что  он обижен. Добродушно - в сущности, он  и  был  добродушным  человеком  -  он пробормотал  "спокойной  ночи",  произнеся  эти  слова  по-гречески:  так, казалось ему, будет благородней и, кроме того, в словах этих не было "th". Очень скоро он уснул. Спустя несколько минут раздался легкий храп.

   Марция лежала застывшая, опустошенная,  разочарованная.  Ее  возмущало, что человек этот осмелился так грубо наброситься на нее, и  еще  больше  - что он отвернулся. Высокомерно говорила  она  себе,  что  именно  сила  ее превосходства указала рабу его место. Она должна гордиться,  что  помешала этому животному сделать с ней то, что он хотел.  Но  гордость  эта  быстро испарилась. Она обоняла его запах, слышала его дыхание.

   - Рыжая бородушка, - произнесла она тихо, сердясь на себя, что не сразу повиновалась ему.

   Она надавливала на места, где он ущипнул ее. Было больно. Завтра  здесь будут синяки, это все, что ей останется от ее брачной ночи. Разочарование, то возбуждая, то леденя ее, доставляло ей почти физическую боль.

   Он лежал, спал, слегка похрапывал.

   Всю ночь она так и не согрелась. Чуть только забрезжило  утро,  встала. Босая,  узким  девичьим  шагом  прошла  она  через  комнату.  Она  увидела подвенечную мантию, аккуратно развешенную на стуле. "И вот этот хочет быть Нероном!" - подумала она.

6. ХИТРОСТЬ

   Получив донесение Фронтона о событиях в Эдессе, Цейон был  взбешен,  но едва ли не более  того  испуган.  Такой  жгучей  была,  значит,  ненависть Варрона к нему, что собственную любимую  дочь  он  отдал  в  жены  рабу  и мошеннику, лишь бы нанести вред ему, Цейону. Цейон теперь ясно  видел  то, что  всегда  подозревал:  противником  Рима  был  не  внешний   враг,   не какой-нибудь Пакор или  Артабан;  подлинный  враг  Рима  гнездился  внутри империи и звался Люций Теренций Варрон. Это он виноват в том,  что  Восток никак не придет в равновесие. Значит, глубокая неприязнь Цейона к  Варрону диктовалась здоровым инстинктом.

   Снова и глубже прежнего понял он:  то,  что  происходило  между  ним  и Варроном, было серьезнее, чем личный конфликт. Он, Цейон, - это новый Рим; Рим,  полный  сознания  своей   ответственности,   трезвый,   расчетливый, благоразумный; Варрон же - воплощение необузданного  прошлого.  Страстный, может   быть,   гениальный,   он   отличался   той   распущенностью,   той безответственностью,  которые  во  времена  Нерона  исключали  возможность разумного управления империей и были чреваты многочисленными опасностями.

   Он читал ясные, корректные рапорты  полковника  Фронтона.  Слепой  гнев вскипал в нем. "Выступить, - думал он в бешенстве. - Десять тысяч  человек двинуть через Евфрат. Выловить Варрона, этого лицемера,  этого  предателя. Попрошайку, царя Маллука, низложить, верховного жреца Шарбиля  подвергнуть суровой каре. Варрону отрубить голову, а негодяя раба распять на  кресте!" Он чуть ли не сожалел, что Фронтон сохраняет такое благоразумие. Возможно, он даже предпочел бы, чтобы гарнизон в Эдессе был вырублен  до  последнего солдата, тогда у него, Цейона, был бы предлог вмешаться.