Львенок

— Но чтобы вы не отягощали мою совесть, я открою вам один секрет.

Мое несчастное истерзанное сердце подпрыгнуло от радости. Вот оно, то самое заветное слово. Секрет! Да она вся олицетворенный секрет…

Но не успела моя спутница открыть рот, как за углом послышался перестук женских каблуков, и не успел я подняться, как перед нами уже возникла Вера, Вера, приехавшая из тех самых одиноких Слап, с большой сумкой, в которой голубело полотенце и из которой торчали две грустные вязальные спицы.

Происходившее несколько напоминало фарс. Цокот каблуков мгновенно оборвался, Вера застыла, как пораженная громом, и ее лицо, обычно украшенное здоровым румянцем, воссияло при лунном свете удивительной бледностью. Я тут же вновь опустился на колени и произнес как ни в чем не бывало:

— А, Вера! Привет!

С той стороны, где стояла барышня Серебряная, донеслось нечто похожее на слабый вздох. Я принялся усердно ползать на четвереньках, и на какое-то мгновение мне даже захотелось добавить к этому еще и громкое, как у таксы, сопение. Потом я поднял лицо к барышне Серебряной:

— Не могу найти.

Того слова, что она произнесла, я от нее никак не ожидал. Она спросила:

— Что?

Не такая ты дура, русалочка, заскрипел я мысленно зубами. Ты прекрасно смогла бы подыграть мне, однако же не захотела и предала меня. Наверняка нарочно. Черные, как антрацит, глаза подтвердили, что так и есть: они отражали сейчас только разинутый в хохоте рот луны. Вот ведь какая вы продувная бестия, барышня Серебряная!

Тем временем Вера опомнилась.

— Что ты делаешь, Карличек?

— Ищу… — я пытался побыстрее придумать, что именно, но мне мучительно долго ничего не приходило в голову. — Барышня Серебряная где-то здесь потеряла сережку.

Ерунда какая-то! Глупее не бывает.

— Здесь? — переспросила Вера, абсолютно мне не поверив.

— По дороге, — пропела мелодичным голоском Серебряная.

Господи, зачем же тогда я ползаю на четвереньках на углу улицы Девятнадцатого ноября?!

Именно это Вера как раз и собиралась выяснить, когда Серебряная снова решила вмешаться. Она подала ей руку и сказала елейно:

— Серебряная.

— Каэтанова, — ответила Вера совсем не в тон. И в голосе у нее зазвенели слезы.

Это было мне знакомо. Я встал на ноги, не понимая, что делать дальше. Для начала старательно отряхнул брюки на коленях. Вера повернулась ко мне.

— Ты… пойдешь… со мной?

Я откашлялся.

— Так пойдешь? — повторила Вера с совершенно иной интонацией. Слезы струились из ее глаз, как из крохотной частной Лореты.^[5]

Последовала трагическая пауза, прервала которую барышня Серебряная.

— Я с вами прощаюсь. Мой дом вон там, за углом. Спокойной ночи.

Во второй раз за последние пять секунд она протянула Вере руку, а Вера, у которой все силы уходили на борьбу со слезами, не смогла этот жест проигнорировать.

— Спокойной ночи и спасибо, что проводили, — сказала мне Серебряная и ушла в своих розовых босоножках в темноту на другой стороне улицы. Там светился зеленоватым светом подъезд выложенного плиткой жилого дома. На его фоне и возникла на мгновение полосатая гвоздика. Щелкнул замок, блеснули стекла, сверкнула хромированная сталь — и девичий призрак исчез.

Все длилось не более нескольких секунд и внезапно закончилось. Я вернулся на тротуар и встретился взглядом с Верой. Ее глаза, старочешские, незабудковые, плавали в потоке влаги. И опять мне не пришло в голову ничего более остроумного, чем предложить все тем же сомнамбулическим голосом:

— Ну, иди!

Она послушно двинулась с места, но руку в моем кармане, как привыкла делать, не спрятала. Какое-то время мы шагали молча; мои мысли все еще были целиком поглощены полосатой гвоздикой, видением русалки. Водяной лилии. Вера пропищала тоненько:

— Кто это?

Кто такая барышня Серебряная? При одном только звуке ее имени мое сердце пронзал ножик нежности. Два этих слова, слитые воедино: «барышня… Серебряная…» казались мне верхом совершенства. Квинтэссенцией чего-то. Я знал, что поддаюсь иллюзии, потому что мне уже было гораздо больше семнадцати. Но это меня не беспокоило. Иллюзия, ты прекрасна. Останься со мной! О Вере я и думать позабыл.

Она сама напомнила о себе.

— Так ты мне ответишь? — послышался голосок, рассказывавший о своей обладательнице-доброй душе абсолютно все. А потом я услышал собственный голос, чужой, отсутствующий, который произносил:

— Знакомая Вашека Жамберка. Я должен был зайти к нему после обеда, я же тебе говорил. Мы редактировали его статью. А она тоже зашла, и мы втроем отправились искупаться.

Вера молчала. Потом лоретские колокольчики, совершенно для того не предназначенные, попробовали вызвонить ехидную мелодию:

— Почему же Вашек не проводил ее сам, раз это его знакомая?

— Ему плохо стало. Он домой ушел.

Она опять замолчала. Мне тоже не хотелось разговаривать. Вместо того, чтобы объясняться, я был нем, как могила. И в эту могилу я бесстрастно укладывал Верушку. Не такая уж она страшная, эта могила. Люди в ней обычно выживают. На сцене Вера солировала, а вот в жизни ее уделом был кордебалет. В жизни солировала другая девушка, прекрасная барышня Серебряная.