Луны Юпитера

Если б такую байку взялся рассказывать Уилфред, подумала про себя Милдред, уж он бы не остановился на полуслове, он бы придумал какое ни на есть завершение. У него Ллойд Сэллоуз мог бы появиться в голом виде, чтобы по условиям пари забрать выигранные деньги, мог бы вернуться миллионером, в шикарном костюме, мог бы отомстить злодеям, которые его ограбили. В байках Уилфреда темные силы всегда отступали перед чем-нибудь более светлым и для каждой странности было свое объяснение. А уж когда героем рассказа становился он сам (обычно так и бывало), ему непременно выпадала какая-нибудь удача: вкусная снедь, или бутылочка виски, или денежный куш. В истории, рассказанной Альбертом, удача и деньги не играли никакой роли. Милдред так и не поняла, к чему он такое рассказал и какой видит в этом смысл.

– А в связи с чем ты вспомнил эту байку, Альберт?

Как только слова слетели у нее с языка, она поняла, что сказала лишнее. Сунулась не в свое дело.

– Я вижу, здесь подают пироги с яблоками и с изюмом, – сказала она.

– А на Халлеттском болоте пирогов не подают: ни с яблоками, ни с изюмом! – прогремел Уилфред. – Мне с яблоками.

Альберт взял было вилкой кусочек остывшей котлеты, но вернул его на тарелку и сказал:

– Это не байка. Это жизнь.

Милдред сняла постельное белье с кровати, на которой спали гости, но свежее не постелила и в первую же ночь, когда они остались вдвоем, пришла под бок к мужу.

Уже засыпая, она сказала Уилфреду:

– Ни один человек в здравом уме не будет жить на болоте.

– А если припрет, – подхватил Уилфред, – надо держаться поближе к зарослям, чтобы при желании разжечь костерок.

К нему, похоже, вернулось привычное расположение духа. Однако ночью ее разбудили его слезы. Милдред не сильно испугалась – с ним такое уже бывало, и обычно по ночам. Трудно сказать, как она догадалась. Он не двигался, дышал тихо. Наверное, это ее и насторожило. Она поняла, что он лежит рядом с ней на спине, а из глаз по мокрым щекам текут слезы.

– Уилфред?

Прежде, когда он снисходил до объяснений, повод казался ей весьма странным, или придуманным на ходу, или очень отдаленно связанным с настоящей причиной. Но, видимо, большего он предложить не мог.

– Уилфред.

– Скорей всего, мы с Альбертом больше не увидимся, – отчетливо, без дрожи в голосе и без малейших признаков довольства или сожаления выговорил Уилфред.

– Разве что мы с тобой соберемся в Саскачеван, – сказала Милдред.

Они получили приглашение, но Милдред про себя решила, что вероятность такого путешествия примерно равна вероятности поездки в Сибирь.

– Когда-нибудь, – добавила она.

– Вот-вот, когда-нибудь, – подтвердил Уилфред, громко и протяжно хлюпнув, что, по-видимому, означало душевный покой, – но не так чтобы на следующей неделе.

Луны Юпитера

Отца, как оказалось, поместили в кардиологическое отделение Центральной больницы Торонто, на восьмом этаже. Лежал он в двухместной палате. Вторая койка пустовала. По словам отца, его страховка предусматривала размещение только в общей палате, и он переживал, что с него сдерут деньги.

– Я не просился на платную койку, – сетовал он.

В других палатах, предположила я, просто мест не было.

– Нет, были, я сам видел, когда меня на каталке везли.

– Значит, это из-за того, что тебя необходимо было подключить вот к этой штуковине, – сказала я. – Не волнуйся. Когда требуется доплата, человека предупреждают заранее.

– Да, наверное, из-за этой штуковины, – согласился он. – Не тащить же в общую палату такую махину. Моя страховка, надеюсь, ее покрывает.

Я сказала, что наверняка.

К его груди тянулись провода. Над изголовьем висел маленький монитор. По дисплею непрерывно бежала яркая ломаная линия. Запись сопровождалась нервозным электронным пиканьем. Норов отцовского сердца выставили на всеобщее обозрение. Я старалась не смотреть в ту сторону. Мне казалось, что открытое проявление интереса – по сути, драматизация действа, которому положено оставаться сокровенной тайной, – грозило плохо кончиться. Подобная обнаженность всегда чревата взрывом и безумием.

Но мой отец, похоже, не возражал. Сообщил, что ему дают транквилизаторы. Таблетки, понимаешь ли, счастья, добавил он. У него и в самом деле был спокойный, оптимистичный вид.

Накануне вечером дела обстояли совсем иначе. Когда я привезла его в больницу, в отделение экстренной помощи, отец был бледен и не размыкал губ. Выбравшись из машины, он распрямился и тихо выговорил:

– Сходи за каталкой.

Такой голос всегда прорезался у него в критических ситуациях. Как-то раз, воскресным вечером, у нас в дымоходе вспыхнул огонь; я была в столовой – скалывала булавками раскроенное платье. Отец вошел и заговорил точно таким же голосом – будничным, настораживающим: «Дженет. Не подскажешь ли, где у нас пищевая сода?» Он хотел засыпать ею пламя. Позже он сказал: «Сдается мне, это ты виновата: негоже в воскресенье шитьем заниматься».