Луны Юпитера

Когда Джордж помог девочкам забраться в пикап и проявил к ним такую благосклонность, Роберта понадеялась, что он, усевшись за руль, поговорит и с нею, а может, даже возьмет за руку в знак прощения недоказанных преступлений, но этого не произошло. И вот они вдвоем, в замкнутом пространстве, ползут по раскаленному гравию со скоростью катафалка, придавленные убийственным молчанием. Из-за этого Роберта съеживается, как желтушный лист. Она понимает: это истеричный образ. Столь же истерично и желание завыть, распахнуть дверцу и выброситься на гравий. Чтобы не впадать в истерику, не драматизировать, ей приходится делать над собой усилие. Но ведь Джордж постоянно себя накручивает, молча ищет повод выплеснуть на нее свою ненависть (ненависть, что же еще?), как смертоносное зелье. Роберта пытается сама нарушить молчание, тихонько цокает языком, поправляя полотенца, которыми обмотана форма с малиновым десертом, а потом вздыхает – этот натужный, шумный вздох призван сообщить, что она утомилась, но всем довольна и едет с комфортом. Вдоль дороги тянутся кукурузные поля, и Роберта думает: до чего же унылая картина – эти однообразные длинные стебли, грубые листья, какое-то безмозглое полчище. Когда же это началось? Да накануне утром: не успели они встать, как она уже почувствовала неладное. А вечером они пошли в бар, чтобы только развеять тоску, но разрядка оказалась недолгой.

Перед тем как отправиться в гости, Роберта в спальне застегивала на груди серебристый топ; тут вошел Джордж и спросил:

– Ты в таком виде собираешься ехать?

– Да, как-то так. Сойдет?

– У тебя подмышки дряблые.

– Разве? Ну ладно, надену что-нибудь с рукавами.

В кабине пикапа, когда Роберте уже стало ясно, что идти на мировую он не желает, она позволяет себе вернуться мыслями к этой сцене. В его тоне было явное удовольствие. Удовольствие от выплеснутой гадливости. Ее стареющее тело внушает ему гадливость. Этого следовало ожидать. Роберта начинает что-то мурлыкать себе под нос, ощущая легкость, свободу и большое тактическое преимущество пострадавшей стороны, которой бросили хладнокровный вызов и непростительное оскорбление.

А если допустить, что он не видит за собой непростительного выпада, если допустить, что это она в его глазах не заслуживает прощения? Она всегда виновата; на нее, что ни день, валятся новые напасти. Раньше, едва заметив малейшие признаки увядания, Роберта начинала с ними бороться. Теперь все ее старания только приводят к новым бедам. Она лихорадочно втирает в морщинки крем – а на лице высыпают прыщи, как в подростковом возрасте. Сидит на диете, добиваясь осиной талии, а щеки и шея усыхают. Дряблые подмышки… какие есть упражнения против дряблости подмышек? Что же делать? Пришла расплата, а за что? За тщеславие. Нет, даже не так. За то, что в свое время ты была наделена приятной наружностью, которая говорила вместо тебя; за то, что твои волосы, плечи, бюст всегда производили впечатление. Застыть во времени невозможно, а как быть – непонятно; вот и открываешься для всяких унижений. Так размышляет Роберта, и жалость к себе – истолкованная ею в меру своего разумения – бьется и плещется горькой желчью у нее в душе.

Надо уехать, надо жить одной, надо переходить на длинные рукава.

Из увитого плющом зашторенного окна их окликает Валери:

– Заходите же, смелее. Мне только колготки надеть.

– Не надо! – дружно кричат ей Джордж и Роберта.

Можно подумать, они всю дорогу только и делали, что обменивались милыми нежностями.

– Не надо колготки! – вопят Анджела и Ева.

– Ну, ладно, если колготки вызывают такой протест, – откликается из окна Валери, – я могу даже платье не надевать. Возьму да и выйду как есть.

– Только не это! – кричит Джордж и, пошатываясь, закрывается складными креслами.

Но Валери, которая уже появилась на пороге, одета великолепно: на ней свободное платье-балахон, сине-зеленое с золотом. По части длинных платьев ей не приходится считаться с предрассудками Джорджа. Так или иначе, она у него вне подозрений: никому бы и в голову не пришло, что Валери напрашивается на комплименты и ухаживания. Это высоченная, совершенно плоская женщина с некрасивым вытянутым лицом, которое светится радушием, пониманием, юмором, умом и доброжелательностью. Волосы у нее густые, черные с сединой, вьющиеся. Этим летом она решительно обкорнала кудри, сделав короткую волнистую стрижку, которая открыла и длинную жилистую шею, и морщины на скулах, и большие приплюснутые уши.

– По-моему, я стала похожей на козу, – говорила она. – Люблю козочек. У них такие дивные глаза. Мне бы такие горизонтальные зрачки, как у них. Дико красиво!

Ее дети твердят, что она и без того сама дикость.