Луны Юпитера

Чего только с ними не случалось в большом мире. Аварии, предложения руки и сердца, встречи с безумцами и стычки с врагами. Айрис могла бы разбогатеть. Однажды в больницу, где она работала, привезли вдову миллионера, безумную старуху в парике, похожем на сноп сена; сидя в кресле-каталке, та прижимала к груди саквояж. В саквояже у нее лежало не что иное, как драгоценности, настоящие драгоценности: изумруды, бриллианты и жемчуга размером аж с куриное яйцо. По прошествии времени только Айрис сумела убедить ее расстаться с париком (который кишел блохами) и отправить драгоценности в банковский сейф. И до того эта старуха привязалась к Айрис, что решила переделать завещание, чтобы отписать Айрис и бриллианты, и ценные бумаги, и доходные дома. Но Айрис этого не допустила. Профессиональная этика не позволила.

– Злоупотреблять доверием нельзя. Медсестра не имеет права злоупотреблять доверием.

Потом она рассказала, как ей сделал предложение один актер, умиравший от распутства. Она разрешала ему прикладываться к бутылочке из-под листерина, потому как это уже не могло ему повредить. Актер всю жизнь прослужил в театре, поэтому его фамилия ничего бы нам не сказала, но Айрис и не называла его по фамилии.

Кто только ей не встречался: важные шишки, знаменитости, сливки общества. Правда, не в самом лучшем виде.

Уинифред говорила, что ей тоже многое довелось повидать. А подлинная натура, неприглядная сущность кое-кого из этих важных шишек и светских львов открывалась при взгляде на их финансы.

Мы жили в конце дороги, тянувшейся к западу от Далглиша, мимо хибарок, вокруг которых носились выводки ребятишек и кур. Дорога шла довольно высоко в гору, а после нашего дома спускалась к обширным полям и лугам с редкими вязами и упиралась в излучину реки. Дом у нас, пусть старый, с облупившимися наличниками, был еще хоть куда: кирпичный, просторный, даром что какой-то несуразный, продуваемый всеми ветрами. Наша мама планировала, как только мы разживемся деньгами, сделать в нем полный ремонт.

У мамы не лежала душа к Далглишу. Ее тянуло к истокам: в городок Форк-Миллс, что в долине Оттавы, где она сама и ее кузины бегали в школу. В тот городок их дед приехал из Англии; тянуло маму и в Англию, которой она, естественно, в глаза не видела. Мама на все лады расхваливала Форк-Миллс: жилые дома там сплошь каменные, административные здания красивые, величественные (не чета, говорила она, строениям в округе Гурон: тут ведь как строят – сложат какое-нибудь кирпичное безобразие, а сверху еще башню водрузят), улицы мощеные, в магазинах к тебе со всем уважением, товары совсем другого качества, да и люди совсем другого круга. Кто в Далглише считал себя важной птицей, был бы осмеян в лучших домах Форк-Миллса. Но в свой черед, столпы общества из Форк-Миллса были бы посрамлены некоторыми семействами Англии, с которыми моя мама состояла в родстве.

Родство. Этим все сказано. Кузины не только сами по себе выделялись из общего ряда, но еще и знаменовали родство. Родство с настоящим, изобильным и опасным миром. Они знали, как в нем себя поставить и добиться внимания. Они могли распоряжаться в классе, в родильной палате, в общественном месте; они знали, как подступиться к водителю такси и к проводнику вагона.

А еще они, как и моя мама, знаменовали родство с Англией и ее историей. Всем известно, что канадцы шотландского и ирландского происхождения не привыкли стесняться того, что их предки бежали в одних лохмотьях от картофельного голода, а прежде были пастухами, батрачили или прозябали в безземельной нищете. Но если твои предки – выходцы из Англии, у тебя всегда имеется наготове рассказ об изгнаннике семьи, об участи младшего сына, о превратностях фортуны, лишении наследства и неравном браке. Возможно, в этом даже есть доля истины; если Шотландия и Ирландия условиями жизни сами подталкивали людей к массовой эмиграции, то англичане покидали родной дом по иным, не столь примитивным, глубоко личным соображениям.