Луначарский

Этот обмен репликами прошел почти незамеченным в зрительном зале, его уловило только чуткое ухо Мейерхольда.

В пьесе штабной писарь-интеллигент Оконный сталкивается с политически и культурно неразвитым железным командармом Панкратом Чубом. На основании подделанного им фальшивого приказа Оконный смещает Чуба и сам становится командармом. Под водительством писаря армия героически берет город Белоярск. Однако по высшим стратегическим соображениям город брать не следовало. Оконного расстреливают. Таков сюжет трагедии.

Когда представление пьесы закончилось, объявили короткий перерыв. Члены худсовета, гости и актеры немедленно принялись обсуждать спектакль.

Повсюду слышались реплики, касающиеся Мейерхольда и Сельвинского вообще, пьесы последнего — в частности, спектакля — в особенности:

— Мейерхольд — зачванившийся диктатор сцены.

— Мастер есть мастер.

— Царек театра… убийца театра…

— Блестящая фантазия.

— Пьеса непонятна даже мне, а массам — тем более…

— Какой язык! Какой стих потрясающий!

— Вычурно.

— Я с вами согласен.

— Я с вами совершенно не согласен.

— Ну ничего, худсовет скажет свое веское слово.

— Главный герой — истерик-интеллигент, которому автор симпатизирует.

— Автор не любит народного героя Чуба и клевещет на него. Он шельмует рабочих, выдвинутых на командные посты.

— Стихи и образы сложны. Монологи длинны и заумны. Пьеса несценична.

— Автор не знает театра.

Луначарский, никого не слушая специально, слышал всех, чутко улавливая настроение собравшихся. Отрицательное мнение большей части членов художественного совета о пьесе и спектакле в значительной степени совпадало с мнением, еще ранее сформировавшимся за пределами театра. Гости, прогуливаясь в фойе, показывали друг другу известных зрителей: вот — Луначарский, вот — Маяковский, это — Безыменский, это — Олеша… Олеша был уже знаменит. Год назад вышла его первая книга — «Зависть», сразу создавшая писателю имя.

Подойдя к Олеше, Луначарский заговорил о его романе:

— Ваша «Зависть» недостаточно четка по постановке вопроса. Трудно сказать, кому из персонажей вы как автор сочувствуете. Вместе с тем роман написан с блеском. Благодаря вам мы все теперь лучше представляем себе, что происходит на линии соприкосновения уходящей в прошлое романтической интеллигенции с зарождающейся новой, рабоче-крестьянской интеллигенцией.

Олеша, защищаясь и стесняясь похвал, ответил:

— «Зависть» для меня — это прошлое.

— Я знаю и другую вашу работу — «Три толстяка». Именно в этой красочности, в которой вас обвиняет критика, в грандиозности веселых приключений можно почувствовать апологетику артистической интеллигенции, которая всем сердцем приемлет революцию. Я думаю, что из этого романа хорошо было бы сделать пьесу. Может быть, для МХАТа?

Пока Луначарский разговаривал с Олешей, Мейерхольд, окруженный членами худсовета, беседовал с Гамарником. Режиссер старался защитить пьесу от нападок худсовета:

— В пьесе Сельвинского изумительная словесная живопись. Меня как режиссера не страшат ни длинные монологи, ни сложность идеи. Не побоюсь парадокса: пьеса сценична своей несценичностью. Это новая сценичность, неведомая театру прошлого, в ней основа грядущего политического театра.

Гамарник отчасти соглашался, отчасти возражал Мейерхольду:

— Оконный в чем-то близок автору, наверное, своей отчаянностью, своим стремлением к самоутверждению. Образ Чуба пользуется симпатией автора, однако некоторые стороны характера этого героя, особенно диктаторская самоуверенность в непогрешимости его решений, отталкивают от него.

Мейерхольд, пытаясь убедить членов художественного совета, молча слушавших его разговор с Гамарником, стал разворачивать аргументацию в пользу пьесы Сельвинского:

— Пьеса Сельвинского «Командарм-2» выводит наш театр из кризиса и ставит важные проблемы эпохи…

— Опять Гражданская война, — недовольно буркнул один из членов художественного совета, — пора уже и в театре переходить к мирному социалистическому строительству.

Мейерхольд быстро возразил:

— Тема Гражданской войны не устарела. Устарели штампы подачи этого грандиозного материала. Современному театру нужна не очередная вариация на тему «Любовь Яровая», а глубокое художественное проникновение в героическую эпоху.

Многих раздражал мотив исторического времени, прозвучавший у Сельвинского, смущало взаимоотношение будущего и современности в тексте пьесы.

— Что значит «жертвует будущему настоящим»?! — возмущался Керженцев.

Большинству членов художественного совета спектакль не понравился, однако никто не остался равнодушным.

Вскоре ассистент режиссера Хеся Лакшина — жена актера Гарина, исполнителя одной из главных ролей в спектакле, — взволнованно подбежала к Мейерхольду и по секрету сообщила, будто имеются верные сведения, что Луначарский настроен против спектакля.

Мейерхольд тут же разыскал Маяковского и попросил его:

— Володя, будь, пожалуйста, в боевой готовности. Есть сведения, что нас сегодня хотят убивать.

Маяковский спокойно улыбнулся:

— Как говаривал Блок: «И вечный бой — покой нам только снится». От себя добавлю: «Лезут — хорошо, сотрем в порошок!»