Луна и солнце

— Вы хотите сказать, что не любите меня, мадемуазель де ла Круа?

— Люблю, ваше величество, но не так, как Люсьен.

— Он любит вас больше, чем меня.

— Знаю, ваше величество, но это не означает, что он любит вас меньше. Что с ним, ваше величество?

— Он жив.

— Вы не?..

— Я всего лишь выгнал его агентов из числа своей стражи. Его тело причиняет ему такие страдания, что мне совершенно ни к чему его пытать.

— Я могу его увидеть?

— Я подумаю об этом.

— Сир, в вашей власти помиловать нас всех.

— Вы даже упрямее вашей матери!

Мари-Жозеф не выдержала и взорвалась:

— Она… Вы… Моя мать всецело предалась вам!

— Она отвергла…

Мари-Жозеф с безграничным удивлением увидела, как он погрустнел, а глаза его наполнились слезами.

— Она отвергла все, что я жаждал ей дать.

Он отвернулся и, овладев собой, принял свой обычный бесстрастный облик.

— Пойдемте со мною. Убедите ее исполнить мою волю.

На какое-то безумное мгновение Мари-Жозеф показалось, будто он говорит о ее матери.

Его святейшество остановился возле клетки, через прутья окропил русалку святой водой и произнес по-латыни молитву об изгнании дьявола.

— Отринь языческие обычаи, — возгласил папа, — прими учение Церкви и узришь жизнь вечную.

Шерзад зарычала.

— Если ты воспротивишься мне, на душу твою никогда не снизойдет мир.

Мари-Жозеф бросилась к клетке:

— Впустите меня!

Встревоженная, пугливая, Шерзад плавала туда-сюда по бассейну. Людовик с трудом встал с кресла-каталки. Мушкетеры отперли клетку. Мари-Жозеф кинулась к русалке, не дожидаясь короля, забыв не только о придворном этикете, но и об элементарных правилах приличия.

— Шерзад, милая моя, успокойся, пожалуйста!..

— Не вмешивайтесь, синьорина де ла Круа! — повелел Иннокентий. — Вы пренебрегаете моим советами себе же на погибель!

Мари-Жозеф сбежала на помост, а его величество остался на верхней ступеньке.

Шерзад увидела его и вскрикнула.

— Шерзад, не надо!

Русалка ринулась к Мари-Жозеф. Стремительно набрав скорость, она полетела к земным людям и, рыча, растопырив когти, бросилась прямо на короля. Мари-Жозеф кинулась к Шерзад и, обхватив ее, с грохотом обрушилась вниз. Ударившись о край лестницы, Мари-Жозеф задохнулась от боли. Шерзад лежала у нее в объятиях. При падении Шерзад разбила о ступеньки лоб, и теперь из глубокой царапины струилась кровь. Мари-Жозеф попыталась остановить кровотечение. Ее руки и платье немедля окрасились алым.

— Самоубийство — смертный грех! — наставительно изрек папа. — Перед смертью ей надлежит явить смирение и раскаяться, а не то я и вправду уверюсь, что она демоница.

Мари-Жозеф снизу вверх смотрела на властителей мира: на понтифика, полагавшего, что Шерзад хотела покончить с собой, и на короля, считавшего, что она пыталась его убить. Возможно, оба они были правы.

Шерзад приподнялась и запела гневную, яростную песнь. По лицу ее сбегали струйки крови. Она действительно походила сейчас на чудовище и могла испугать кого угодно.

— Что она сказала?

Мари-Жозеф замялась.

— Ну же, говорите!

— Она сказала… Простите, ваше величество, она сказала: «Беззубые акулы меня смешат». Она сказала: «А целая флотилия затонувших кораблей выкупит мою свободу?»

— И где же они покоятся?

— Она скажет мне после того, как вы ее отпустите.

— А кто поручится за нее?

— Я, ваше величество.

Она подумала, что сейчас он прогонит ее, выбранит злодейкой, обвинит во лжи.

— И вы не станете молить меня о снисхождении? К вам, к вашему брату, к вашему возлюбленному?

Мари-Жозеф помедлила, но потом покачала головой:

— Нет, ваше величество.

Шерзад неистово извивалась в ванне, опутанная сетью; сквозь ячейки летели брызги. Она кричала и билась, чувствуя близость моря и стремясь вернуться в родную стихию, чего бы это ни стоило.

— Шерзад, милая, осторожно, не поранься! — Мари-Жозеф с трудом просунула руку сквозь грубую петлю, пытаясь дотронуться до русалки, погладить, утешить.

Мари-Жозеф примостилась возле ванны Шерзад, под парусиновым навесом, на главной палубе флагманского корабля его величества. На верхней палубе в бархатном кресле сидел король, защищенный от солнечных лучей гобеленовой тканью. Он сказал одно слово капитану, и тот что-то крикнул команде. Матросы тотчас кинулись по местам, готовясь к отплытию.

Тут от причала отошла шлюпка флагмана и направилась к ним; гребцы налегали на весла. Мари-Жозеф уговаривала и успокаивала Шерзад, повторяя: «Все будет хорошо, вот увидишь…» Распутав сеть, она освободила застрявшую руку русалки. Тем временем шлюпка пристала к борту флагмана. Элегантный, в белом атласе и золотых кружевах, Люсьен, с трудом дотянувшись, передал свою шпагу-трость матросу и по веревочной лестнице забрался на борт. Мари-Жозеф кинулась к нему и взяла его за руки, сквозь замшу перчаток ощущая их изящество и силу. Никто и не подумал бы, что его доставили сюда прямо из тюрьмы.

— Люсьен, любовь моя…

— Простите.

Пошатываясь, он прошел к подветренному лееру, наклонился над бортом, и его вырвало.

— Корабль еще не снялся с якоря! — сказала Мари-Жозеф и принесла ему воды.

Пить он не стал, только умылся.