Лунь

– Это значит для меня не меньше, чем для Вас. Взаимность, которая дана мне, делает меня счастливой, Илья Алексеевич. Открыть свои тексты кому-то – все равно что впустить в свою душу, в свой мозг… Для меня это высшая степень доверия. Прав был Тютчев, когда писал: «Мысль изреченная есть ложь». Сколько сейчас правильных слов в голове, и как убого звучит, когда я пытаюсь их выразить.

Илья Алексеевич напоминал цветущий пион.

– Знаете, Лунь, у меня такое предчувствие, словно… – он запнулся, подбирая слова, – это, пожалуй, до смерти наивно.

– Позвольте мне угадать, – ласково предложила Лена. – У меня тоже есть предчувствие. Словно этот шаг во многом изменит нашу жизнь, и мы находимся на пороге чего-то нового, грандиозного… нового этапа жизни. И с нашей нынешней позиции оценить масштабы грядущих изменений нельзя.

– Можно лишь почувствовать, что они приближаются, – дополнил Илья. – Как Вы это делаете, Лунь?

– Чувствую Вас.

– Кажется, я Вас – тоже.

Они обменялись адресами электронных почт и условились, что сегодня же пришлют друг другу весточки с заветными строчками. Было решено начать с малых порций – несколько абзацев текста. Большего объема для первичной взаимной оценки не требовалось. Речь шла не о новизне сюжета, не о степени проработанности персонажей, и даже не о глубине проблематики, а о стиле, о самом уровне изящного плетения ткани текста. Они оба хотели в первую очередь узнать, не ЧТО они создают, а КАК они это создают, какими методами каждый из них художественно мыслит и воплощает.

Лена смертельно боялась разочаровать Вилина. Илья Алексеевич стал для нее средоточием всего эстетического. Его литературный вкус был поистине тонким и высоким. Он обожал Марселя Пруста, Достоевского, Беккета, Джойса, Кальвино, Кортасара, Фаулза, не испытывал отвращения к Сорокину, но больше всего в жизни любил античную и средневековую литературу, впрочем, Возрождение в лице Данте, Боккаччо, Вийона и Шекспира тоже не ускользало от него.

Кроме того, Лена любовалась Ильей, словно произведением искусства, с восхищением и томлением в груди. Похожее она испытывала, когда впервые увидела «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля. Репродукцию, конечно, не оригинал. Но у Лены все равно перехватило дыхание. С тех пор картина была ее любимейшей среди всех. Потягаться с ней могла разве только «Девушки с жемчужной сережкой»…

Природная привлекательность Ильи, его естественный магнетизм поражали. Но чего бы они стоили, не будь он так начитан и умен, воспитан и вежлив? К чему была бы эта внешность, будь он пустышкой внутри? Она бы ничего не значила для Лены, а только отталкивала, как грязный фантик. Девушка, оканчивая филологический, как казалось ей, знала об искусстве меньше, чем журналист с экономическим образованием. И это был еще один повод для особого упоения…

Теперь они могли общаться и по телефону, и по электронной почте. Лунь опасалась, что эти способы связи заменят им реальные встречи. Илья может захотеть видеться реже, а чаще – переписываться.

Вернувшись домой в тот день, Лена, не ужиная, бросилась к книжному шкафу и вытащила с верхней полки толстую черную папку, перевязанную затертой от времени бечевкой. Немного постояла с ней, прижав к груди, посреди комнаты, и решительно села на пол. В этой таинственной пыльной папке долгие годы томились самые драгоценные фрагменты ее воображения, зафиксированные на бумаге. В ней бережно аккумулировались все литературные попытки Лены, начиная с того самого момента, когда она впервые осознала себя неполноценной без этих попыток… Некоторые были длиною в одно емкое предложение, некоторые растянулись на несколько страниц. Ничего не было окончено.

Приняв позу лотоса, девушка раскрыла папку и аккуратно разложила перед собой отрывки потенциальных романов, повестей, новелл, рассказов, очерков. Она замерла, разглядывая разношерстную толпу своих же фантазий, и вдруг как никогда ясно поняла: это ее единственное наследие, это все, что она умеет делать в жизни. Все это – осколки ее мозга, и только они останутся миру после того, как ее самой не станет. И мир примет их молчаливо, как принимал уже тысячелетиями артефакты человеческой культуры.

– «Одна работа, никакого безделья, бедняга Джек не знает веселья», – тихо проговорила Лена и провела пальцами по хаотично перемешанным листам разного размера и цвета. Словно карточная дуга, они вытянулись перед ней.

Почерк везде был разный. Он до сих пор не принял устойчивый формы. То и дело менялся под воздействием неизвестных факторов. Лена никогда не писала одинаково, и любой графолог уверенно заявил бы, что автором этих записей не является один и тот же человек.

Огибая Лунь, дорожки текстов растекались в разные периоды жизни, впадая туда, где они были созданы. Тончайшие нити чернил оказались прочнейшим связующим между прошлым и настоящим. То небрежные, то размашистые, то аккуратные и бисерные, то совершенно неразборчивые буквы, сливаясь в веревочки, позволяли Лене вернуться в пережитый этап, взглянуть на него по-новому, заново испытать забытый эмоциональный фон.