Лукавый взор

– Эх, – ухмыльнулся Тибо, – где я только не был! Ты бы знала, какие это дни миновали! Конечно, бои везде шли очень жестокие, но на подступах к Монмартру наши сражались особенно яростно. О, французы вели себя как герои, необыкновенные герои! – с воодушевлением воскликнул Тибо. – Еще неизвестно, чем бы все кончилось, если бы этот подлейший трус Жозеф Бонапарт не удрал, не покинул поле боя, отдав маршалам Мармону и Мортье приказ сдать Париж. Это им-то! Им, которые дрались на заставе Клиши как львы, защищая наш город!

Тибо умолк, и Фрази с изумлением увидела, что его глаза наполнились слезами. Впрочем, он мгновенно утерся рваным рукавом, несколько раз громко шмыгнул носом и продолжил рассказ несколько севшим голосом:

– Узнав, что мы потерпели поражение, многие подумали, что русские сразу обстреляют Париж, чтобы стереть его с лица земли, или ворвутся сюда, чтобы убивать и грабить. Я хотел сбегать к вам, предупредить, чтобы вы уходили, спасались, но я помогал перевязывать раненых, приносил им воду… Я не мог уйти: хотел погибнуть вместе с нашими, если уж придется погибать. Наконец пронеслась весть, что российский император Александр не хочет лишних жертв и поставил ультиматум: он пощадит Париж, если вся наша армия до утра уйдет из города. Он не собирается никому мстить. Наши войска ушли ночью. И русские уже вчера отпустили всех, кто попал в плен! Такой приказ издал новый губернатор Парижа. Его фамилия похожа на немецкую – Сакен[80]. Русские своих раненых не размещают в наших госпиталях, а лечат в своих походных лазаретах. Они на Елисейских Полях стоят. Там много палаток. Я вчера весь день провел на улицах. Я видел русских! Это удивительно, но они, оказывается, не такие уж и плохие.

– Погоди, – растерянно прервала его пылкую речь Фрази. – Но дядя Филипп говорил… он видел, как сюда привезли каких-то окровавленных людей… ему сказали, что это раненые французы, которых русские выбросили из госпиталя. Что их удалось спасти, а остальных русские застрелили или отрубили им головы!

– Ты что, оглохла? – зло сверкнул глазами Тибо. – Я ж говорю, что русским не нужны наши госпитали. У них свои есть! И ни разу не видел я, чтобы они расправлялись с нашими ранеными. А в погребе не французы раненые лежат, а русские!

– Где лежат русские?! – изумилась Фрази.

– Да в погребе же! – рявкнул Тибо. – Я, когда вернулся, сначала хотел в погреб залезть, чтобы немного поспать. Заглянул в окошко, а там лежат трое – раздетые, измученные, живого места на них нет. И два француза их охраняют. Злые, как звери, пинают связанных, кричат: «Русские твари! Русские негодяи!» Один просто злой, а второй будто с ума сошел! Бьет какого-то русского смертным боем, ох как его ненавидит! Почему-то именно его. Ударит и хохочет: «Ну что, последний пекарь, получил?» И опять бьет!

– Какой пекарь? – Фрази изумленно уставилась на своего приятеля. – Ты же говорил, там русские солдаты, а у них разве есть пекари?

– Как не быть? – развел руками Тибо. – Русские тоже люди, а значит, им надо что-то есть. Кто-то же печет хлеб для их армии! Хотя, кажется, этот охранник называл русского не последний пекарь, а последний Жан. Да и вообще, может быть, мне послышалось! Он выкрикивал что-то вроде «дер-жандр-ин» или «дер-жон-ин»[81]. Не пойму, правда, зачем он добавлял «ин».

Фрази ошарашенно таращилась на него, растерянно повторяя:

– Дер-жандр-ин? Дер-жон-ин?.. – И вдруг ее словно ударила догадка!

– Дер-жа-вин? – выдохнула она. – Он говорил: Дер-жа-вин?!

– Похоже, – кивнул Тибо. – Может быть, и так. А что это значит?

– Так зовут одного русского.

– Таких имен не бывает, – ухмыльнулся Тибо.

– У русских бывают! – рассердилась Фрази. – У него глаза серые?

– Откуда мне знать?! Он без сознания валялся, глаза закрыты были. А с чего ты взяла, что они серые? Ты его раньше видела, что ли?

– Он меня вчера спас. Меня толкнули прямо на мостовую, когда по бульварам шли войска, – захлебываясь, бормотала Фрази. Ей стало так страшно, что зуб на зуб не попадал. – А Дер-жа-вин меня прямо из-под копыт выдернул. И к себе в седло взял… – Она слабо улыбнулась, вспомнив, как уткнулась носом в его мундир. – А потом какой-то отвратительный дядька в коричневом рединготе с оборванными пуговицами начал кричать, что русские нарочно своих лошадей на людей направляли. Но это неправда! Дер-жа-вин меня…

– Помолчи-ка! – сжал ее руку Тибо. – Говоришь, человек в коричневом рединготе с оборванными пуговицами?

– Ну да.

– Он высокий такой? Этот, в рединготе?

– Да… худой и высокий.

– И шипит, когда говорит?

– Еще как шипит.

– Фрази! Тот человек, который бил последнего Жана или как его, последнего пекаря, – на нем тоже редингот без пуговиц!

– Неужели тот самый? Он и правда ненавидит русских! И кучер, их сюда привез кучер… он говорил, что отомстит русским! – воскликнула Фрази.

Вдруг вспомнились слова отчима: дескать, кучер осматривал погреб еще позавчера, в тот самый день, когда русские только вошли в Париж. Отчим решил, что кучер почувствовал беду. А он, оказывается, искал место для того, чтобы заточить пленников!