Лукавый взор

Прусские корпуса Йорка и Клейста, а также корпус графа Михаила Воронцова взяли селение Ля Вилет и вскоре выступили к ближним окраинам самого Парижа. Российская и прусская гвардии заняли высоты Бельвиля.

Ругожицкий был вне себя. Время уходило – горячее, военное, победу приближающее время! – а про его артиллеристов словно забыли. И он даже обрадовался, когда на батарее снова появился подпоручик Державин.

– Ну что, не стреляют больше по вам союзники? – крикнул он. – Тогда я возвращаюсь в штаб. И так задержался из-за пальбы, никак было не проехать.

– Придется еще задержаться, – подошел ближе Ругожицкий. – Сейчас дорога простреливается, не видишь разве? Попадешь под разрыв – до штаба не доедешь. Погоди немного. Как дадут нам команду – подавим этих стрелков, очистим дорогу, тогда скачи куда хочешь. Опять же ты нас спасал, оттого и задержался. Уж извинят тебя! Так что спешивайся, передохни.

Он перешел на «ты», но даже и не заметил этого. Теперь Державин был для него таким же своим, как «родные» канониры и бомбардиры[49]. Чего между своими церемониться?

Державин подумал, кивнул и, спрыгнув на землю, хлопнул коня по холке:

– Пусть Буян отдохнет минутку. Надышался гарью да пылью!

Он вдруг чихнул. Конь тоже.

Канонир Самойлов, тот самый, который заливал гранату, громко прыснул.

– Эх, есть охота, – мечтательно сказал Державин. – Но уж теперь, видать, до победы. А она близка. Как-нибудь дотерплю до Парижа. Там и поедим, и выпьем. И шампанского закажем, и пулярку какую-нито.

– А вот дозвольте спросить, ваше благородие, – подал голос Самойлов. – Что жирнее да вкуснее: пулярка тутошняя али наша курица?

– Это ты еще каплуна не едал, Самойлов, – хмыкнул Державин. – Каплун – выхолощенный петух. Ну а пулярка – курица такая же. А что вкуснее – думаю, это от приправы зависит. Слыхал небось, как в России с двенадцатого года говорить стали? Голодный, дескать, француз и вороне рад!

– Голод – известно, лучшая приправа, – согласился Самойлов. – А все же я лучше буду простую кашу лопать, чем петуха али куру выхолощенных![50]

– Простую? – с невинным видом осведомился Державин. – А что не на шампанском?

Внезапно грянувший залп хохота вполне мог бы сравниться с грохотом пушечного залпа.

– Знаешь, что ли? – удивился Ругожицкий.

– Да все знают, как артиллеристы еще на пути в Париж отыскали в развалинах погреб с шампанским вином, тысяч до тридцати бутылок, и все распили и разбили! – сообщил Державин. – Оставалось еще несколько штук бочек, так солдаты ставили их на дно, с шумной радостью сбивали сверху другое дно и манерками черпали животворную влагу; многие даже варили кашицу на шампанском вине. Вот до какой роскоши вы дожили!

Расчеты опять захохотали.

– А знатная удалась кашица! – воскликнул канонир Самойлов. – До сих пор голова от нее кругом! Жаль только, что не осталось больше: нынче у нас пшенка на воде да с солониной.

– Ничего, придете в Париж – душу отведете в тамошних кабачках и ресторациях, – посулил Державин. – Только смотрите, не заказывайте вина с виноградников Монмартра, не то замучаетесь укромный уголок искать, чтобы облегчиться. Мало того что оно, говорят, кислей кислого, так еще и урину нещадно гонит. Не зря про него говорят: выпьешь поссон, выльешь кварто[51], а по-нашему говоря, выпьешь полчарки – выльешь бочку.

Хохот стал еще громче.

В эту минуту мимо батареи промчался верховой трубач артиллерийского полка, громогласно подавая сигнал «К бою!».

– Наконец-то приказ двигаться! – радостно воскликнул Ругожицкий.

– Бог в помощь, поручик! – Державин вскочил на своего гнедого. – До встречи в Париже!

С этой минуты события начали развиваться стремительно. Генерал Рудзевич с егерями обходил холм Монмартр, двигаясь правее, по дороге в предместье Сен-Дени, Святого Дионисия; Ругожицкий с батареей перешел туда же и начал, наступая плутонгами[52], бить неприятельскую кавалерию, которая, оставляя убитых, мчалась на гору, явно растерянная.

Вдруг из крайнего дома от подошвы горы выехал французский полковник в синем мундире и, размахивая белым платком, поскакал прямо к батарее.

Ругожицкий приказал остановить стрельбу, вышел перед батареей и крикнул:

– Что вам угодно?

– Где ваш граф Ланжерон или прусский фельдмаршал Блюхер? – хрипло спросил полковник.

Ругожицкий взмахом руки показал ему направление и повернул было назад, к батарее, но полковник вдруг возопил с отчаянием в голосе:

– Остановитесь! Не стреляйте больше! Мы сдаемся!

Однако канонада по-прежнему доносилась со всех сторон; стрельба не прекращалась. Бой никак не мог уняться. Французы, несмотря на приказы, сопротивлялись с озлоблением отчаянным! Две их гранаты взорвались на позициях у пруссаков, левее батареи Ругожицкого.

Раздался ужасный гром, дым клубами поднялся к небу.

– Неужели зарядные палубы рванули? – пробормотал Ругожицкий.