Лукавна и Сосипатр

В далеком воплощении в тридесятом царстве Лукавна была музыкантшей, играла на каком-то допотопном инструменте — клавиколе, где клавиши сплошь из колов, а молоточки из трофейных голов. Сосипатр с его идеалом-суперэго си-бемоль-минорной сонаты Шопена занимался тем, что опровергал родовую программу матери. Лукавна агрессивно хотела видеть Сосипатра восходящим по карьеристической лестнице: студент педучилища, музработник, лектор филармонии, женатый на блестящей Музе Григорьевне… солирующий пианист, аншлаги… Рио-де-Жанейро… любовные записки от почитательниц… и — полное презрение к Сосипатру. Патрик извивался, как угорь, и как мог отбивался от материнских родовых проектов. То приедет, было, к матери и покажет новый пятисотдолларовый японский фотоаппарат, то как-то иначе отчитается: мол, семью завел, мерседес, детей. Мать — ни в какую: презирает, осуждает. Выходит, родовые программы ловушка, и чем больше взбираешься по лестнице, идущей вверх, тем больше презираем той, что поднимает тебя мановением карьеристического ока…

Однажды, почувствовав себя законченным рабом лукавниной программы, Сосипатр сорвался с места, сел на поезд и ринулся к матери. В его задачу входило вывести её из родовой программы, заставить себя уважать. По-родовому выходило: стань он самим Рихтером, Нейгаузом, Малером, Тосканини или Ваном Клиберном — Лукавна ему: «Ты бы лучше детей растил как следует… И что галопом по Европам, стрижешь банкноты? Ума-то никакого!» Чем больше удовлетворяешь родовым амбициям — тем хуже. «Чем бы её эдак раззадорить? думал Сосипатр. — Чем бы её победить? Чего б она совсем не ожидала? Скажешь: стал писателем — ответит: «Что ж ты нищим остался! Стал бы модельером»… Скажешь — преуспевающий фотокорреспондент, заметит, вздыхая: «Жаль, что оставил музыку»… Скажешь, что написал сонату для какого-нибудь кладбищенского привидения, загрустит: «Был бы ты писателем…» Пожалуй, самое сильное средство сломать родовую программу — научиться смиренно, по-православному чистить родные клозеты…

И вот, рано утром ворвавшись к матери, Сосипатр радостно сказал ей: «Дорогая мама, я стал профессионалом! Я теперь профессиональный золотарь» (надо сказать, Сосипатр репетировал прежде не меньше двух недель, представляя реакцию матери).

Лукавна услышав про новую профессию сына, едва ли не упала в обморок, но виду никакого не подала и лишь осипшим голосом переспросила: «Кем-кем ты стал профессиональным?..» — «Золотарем… Чистильщиком клозетов», — исправился Патрик, с кротким и вызывающим ужас матери видом, глядя в глаза своему великому удаву.

Лукавна смолчала, глубоко вздохнула, но Патрик добился своего: с тех пор стала уважать выбор сына, и уже не желала его видеть ни сумасшедшим, ни импотентом, ни Ваном Клиберном, но оставила Патрика в покое, после чего Сосипатр ожил, родился свыше и продолжил свое светлое служение в церкви.

11 сентября 1997 г.

Аароныч

Никто не знает, как родился «ЛК». Я скажу вам, как он родился. Некто рассказывал, как в бытность молодым поэтом был приведен он к А.А. Тот и глазом не моргнул, его увидев: «Никогда, — говорит, — поэт из тебя не выйдет, ни журналист, ни писатель совковский. Группенсексом ты не занимаешься и на журнальную шлюху не похож: не умеешь писать, согласно политическому вектору куда дунет, туда и смотри». В ту пору А.А. работал начальником отдела молодых поэтов, и команду свою сколотил так: вывеску опубликовал в прессе: «Кто гениальный поэт, приходи (к нему) на выучку» — конкурс гениальных поэтов. И пришли к нему молодые Дарьи да Марьи, и Сашеньки, и у каждого на уме: стать вундеркиндом, гением, чтобы печататься ежедневно, как он, А.А., местный мэтр из «ЛК».

А.А. выхлопотал две комнатки в редакции для отдела молодых поэтов, и стали оттачивать перо, а А.А. духа своего передавать: как стихи писать с иронией. И много к мэтру притекло талантливых детей. А.А. терпеливо пестовал их. Кого-то печатал, а кто иного духа — отвергал. И к своим таинственным общениям приспособлял, и печати ставил, и учение свое внедрял. А по учению его плевать на всё, мерила никакого нравственного нет, можно быть этакой эпатирующей морковкой, молодым Маяковским, вокзальным бомжем, да ещё сволочью отменной, чтобы немного не как все, против норм, только чутко вслушиваться, чего ждет от тебя толпа. И стать апостолом желтой прессы, и стихи писать такие — навозные и под сурдинку, но чтоб как-то пахло, и если попрыскать дезодорантом под названием «плоские рифмы», то сойдет для газетной печати.