Лук Будды (сборник)

Поставив отточие, я вышел в парк. Гроза миновала, я снова был бодр и весел. Нога увязала в мокром песке. Липы встряхивались, как после дурного сна. Из ветки шиповника вывалился пьяный шмель и тяжело полетел через кусты, не разбирая дороги. В конце аллеи на скамейке сидел мой ровесник, высокий ладный старик с бесцветными глазами на умном подвижном лице и чутким носом – в его облике угадывалась порода. При встрече мы раскланивались, но все не было случая познакомиться. Я приподнял шляпу. Он зазывающе похлопал ладонью по мокрой скамейке, скинул туфель, снял носок в черно-белую шашечку и размашисто протер им сиденье. Второй носок сушился на спинке.

Я сел и, в порядке знакомства, показал ему чистые корочки семи писательских союзов, готовых распахнуть передо мной двери. Его взгляд близоруко задержался на гербовой печати иудо-христиан: вечное перо с обрезанным концом и кружок бумаги в виде облатки. Мой собеседник, оказавшийся бывшим актером, представился Паратовым. Сценический псевдоним, подумал я.

– В прошлом Орел, – усмехнулся он. – Из уральской глубинки. Сибирский, так сказать, размах крыльев.

Иван Петрович оказался не из тех собеседников, у которых на каждую твою фразу заготовлено радостное «А вот я…», – манера, подкупающая своей детской непосредственностью и рождающая образцы диалога двух сумасшедших. Мы сразу нашли близкие темы и даже обнаружили общего знакомого из «Пушкинской лавки» в проезде Художественного. В столицу Иван Петрович наезжал раз в год – «сливки снять», то бишь посмотреть новинки театрального сезона. Я назвал имя модного драматурга, он отмахнулся:

– Баба по воду ходила: сама мокрая, а в ведрах пусто. В наше время как было? Занавес поехал, и ты видишь – усадьба. Тут тебе и кресла с чехлами, и стол дубовый на шесть персон, и диван такой, что сесть приятно, и за окном, натурально, березка как живая, листочки дрожат, ствол со слезой. А там хоть и вовсе глаза закрой, тотчас видно: этот барин, а этот по выговору орловский мужик. А нынешние пьесы? Все голые, как в общей бане, ерошничают, сквернословят, власть им не в масть, анархией объелись, – скука, одним словом, хоть на луну вой, так и ту за ненадобностью отменили. А один, слыхали, какую штуку выкинул? У него герои в мусорных баках живут – чтоб за коммунальные услуги не платить, что ли…

– Модернизм называется.

– Да ты хоть кальсонами назови, лишь бы на жопу налезали.

Иван Петрович разволновался. Суковатая палка, им самим, вероятно, вырезанная, с удобным ложем для большого сустава, буравила песок под косым углом. Глаза при ближайшем рассмотрении оказались подернуты куриной пленкой, сквозь которую сочная зелень лип и до рези синее небо в ошметках туч сливались для него в привычную серую муть.

– Не жалуете вы, Иван Петрович, современный театр. – Я поглядел на часы, проверяя, далеко ли до обеда.

Он пошевелил пальцами босых ног, как бы отгоняя кровь к голове, где шла сосредоточенная работа мысли.

– Я жизнь современную не жалую,  – возразил он. – Я, если хотите, актером стал, чтобы было куда носом зарыться, когда совсем уж тошно делается. У вас, господа, предвыборная компания? Извините, мне на сцену, третий звонок. Газет в рот не беру; извольте представить – Мальволио с газетой! Какие с меня взятки? Закопался я в своей норе – голыми руками не возьмешь.

Я незаметно изучал его профиль. Английский сеттер, красавец. Его забеленный зрачок силился разглядеть безнадзорный день, который двоился в медных пряжках сброшенных на землю туфель.

– Положим, глубоко не закопаетесь.

Он дернул обвислой щекой, подставленной безжалостному небесному софиту.

– Мы давали «Бесприданницу», – заговорил он изменившимся голосом. – В последнем акте, помните, Паратов увозит Ларису за Волгу. На втором спектакле я уехал и не вернулся.

– Не вернулся, – повторил я.

– Финал сыграли без меня, а в день получки кассир против моей фамилии в ведомости написала «утоп».