Лучшее прощение — месть

— Тут есть кое-что неясное для меня, синьор Аарон, — перебил раввина Ришоттани, до сих пор слушавший его молча. — Ведь все знали — и даже я, еще со времени расследования убийства Диего, — что именно Франческо был «паровозом» старого Самуэля, или, как это у вас называется, его «эксклюзивным агентом». Как же мог адвокат говорить об отсутствии оснований для иска?

— Очень просто, — ответил раввин. — Вы, по-моему, забываете, что с 1958 по 1978 год действовали очень суровые законы в отношении тайного вывоза валюты. Итальянские власти всегда демонстрировали свою враждебность миру культуры. А левые силы еще и усугубляли это положение, повторяя одну и ту же песню о том, что искусство принадлежит народу, хотя народ плевать хотел на это искусство и не понимает его истинной ценности.

Чтобы воспрепятствовать торговле антиквариатом, государство обложило ее таким высоким налогом, что избежать разорения можно было только путем сокрытия доходов. Поэтому почти вся торговля антиквариатом происходила втайне от официальных органов. И у Франческо не было ни одного документа, ни одного доказательства его работы на Самуэля, кроме разве что устных свидетельств некоторых его итальянских коллег. Да и те приходили в ужас от одной мысли о возможности свидетельствовать в суде.

Ему удалось заполучить письменные подтверждения этой своей работы только от французов и, пожалуй, от англичан.

— А мать? Ведь она все знала. Как же она не предупредила сына?

— Дорогой мой комиссар Ришоттани! Вы забываете, что в том далеком 1930 году внебрачный ребенок означал полную катастрофу для девушки. Ей оставалось только два пути: на панель или в официантки.

Даже дядя упоминает об этом в своем письме. Сегодня такой инцидент стал бы легкой пьесой с хорошим концом, тогда же это была трагедия, наложившая неизгладимый отпечаток на его мать. До конца своих дней, а умерла она несколько месяцев назад, мать Франческо была рабыней Самуэля. Да и все остальные не очень-то с ней считались.

Франческо, однако, не винил ее за тот грех. Но его отношения с ней с момента этого злосчастного письма превратились в любовь-ненависть, любовь-упрек. Он часто раздражался на нее и, по-моему, слегка презирал. Просто он открыл для себя, что мать его непоправимо и бессмысленно эгоистична.

А вот дядя вызывал у него теперь только ненависть. Он считал, что тот хитро и расчетливо пользуется глупостью его матери, постоянно шантажируя ее.

Мать должна была найти оправдание своему поведению, и она постоянно всем говорила, что в разрыве с дядей виноват, в конечном счете, только ее сын, который, будь он послушен, безусловно стал бы главным наследником Самуэля. До самого своего конца она выгораживала дядю, выгораживая таким образом самое себя, и всю ответственность за разрыв возлагала на сына.

Вы только представьте себе ее ограниченность: ведь Франческо за пятнадцать лет сумел достигнуть таких вершин, что Самуэль выглядел карликом рядом с ним.

Да, бедняжка была действительно очень недалекой женщиной. Она не только не замечала богатых возможностей своего сына, но еще и считала его, вслед за дядей, просто фантазером, за которым нужно присматривать, не то он окончательно уронит в глазах семьи всякий престиж, и свой и ее собственный. Забывая, что у нее-то его и так никогда не было.

Анник довелось несколько раз разговаривать с ней о сыне, и она с изумлением, доходящим до раздражения, спрашивала у своей свекрови: «Неужели вы так никогда ничего и не замечали? Неужели вы никогда не видели способностей своего сына? И никогда не понимали, что его просто-напросто эксплуатируют и используют в своих интересах под предлогом того, что все они — одна семья?»

А та только и могла, что повторять: «В молодости он был такой взбалмошный».

Так и повелось, что все семейство считало его легковесным мечтателем, не более того.

А этот мечтатель за двадцать лет своей работы на семью поднял имя Рубироза на уровень международной известности, принес этой семье огромное богатство.

— Такая слепота матери непонятна, — произнес Ришоттани.

— Очень понятна, — возразил раввин, — если подумать, что вся жизнь этой женщины прошла под знаком далекого 1930 года, огненными цифрами запечатленного в ее сознании. Отец, узнав о том, что она беременна, выгоняет ее из дома. Мать пристраивает ее чуть ли не горничной в дом своей сестры, муж которой, ювелир, имеет довольно прочное положение. В семье несколько сыновей. Старшему уже 22. Робкий, замкнутый, подверженный мистицизму, он, к большому огорчению своих родителей, готовится принять сан священника.

Будущей матери Франческо нет и шестнадцати, но она выглядит уже вполне оформившейся женщиной. Хороша собой и очень аппетитна.

Молодой Рубироза, видя перед собой ежедневно этот лакомый кусочек, передумывает, и, вместо того, чтобы соединить свою жизнь с Богом, признается родителям, что хотел бы соединить ее с прекрасной грешницей.

И вот будущая мать и несостоявшийся священник мирком да ладком празднуют свадебку с благословения своих родителей.