Лучше подавать холодным

– Как же мне объяснить вам, что мир велик и… полон самых разных возможностей!

Он занимался этим всю дорогу от той несчастной деревни, где встала лагерем Тысяча Мечей. Не понимал, что Балагур и без того все видит ясно до боли. И больше не в силах вынести это. На его взгляд, чем меньше было возможностей, тем лучше. Иными словами, мысль о том, что возможностей в мире много, его отнюдь не грела.

– Мир меняется, рождается заново каждый день с новым лицом! Человек не знает, что с ним будет через мгновение!

Балагур ненавидел перемены. Больше, чем перемены, он ненавидел лишь неизвестность – когда не знаешь, что с тобой случится через мгновение.

– Мир полон всяческих удовольствий.

Разные люди получают удовольствие от разных вещей.

– Запереть себя от жизни, значит… признать поражение!

Балагур пожал плечами. Поражение его никогда не пугало. У него не было гордости.

– Вы мне нужны. Очень. Хороший сержант стоит трех генералов.

Наступило долгое молчание, и только копыта стучали по высохшей тропе.

– Ладно, черт возьми! – Коска отхлебнул из фляги. – Я сделал все, что мог.

– Я оценил.

– Но вы решились?

– Да.

Больше всего Балагур боялся, что его не пустят обратно, до тех пор, пока Меркатто не выдала ему бумагу с большой печатью для властей Масселии. В ней были подробно перечислены все его преступления – соучастие в убийстве Гоббы, Мофиса, принца Арио, генерала Ганмарка, Карпи Верного, принца Фоскара и великого герцога Талинского Орсо и указывалось, что он приговорен к пожизненному заключению. Либо же до того срока, когда он пожелает выйти на свободу. Балагур точно знал, что никогда не пожелает. Эта бумага была единственной наградой, о которой он просил, лучшим даром, который он получал. И сейчас она, аккуратно сложенная, лежала у него во внутреннем кармане рядом с костями.

– Я буду скучать, друг мой, буду скучать.

– Я тоже.

– Но не настолько, чтобы мне удалось уговорить вас остаться со мной?

– Не настолько.

Балагур возвращался домой, и это было долгожданное возвращение. Он знал, сколько деревьев стоит на дороге, ведущей к воротам, и в груди у него потеплело, когда он их снова пересчитал. Привстав нетерпеливо в стременах, он увидел мелькнувший силуэт сторожевой башни и среди зелени кусочек темной кирпичной стены. Вряд ли эту стену строили для того, чтобы наполнять радостью сердца заключенных. Но у Балагура при виде ее забилось сердце. Он знал, сколько кирпичей в арке ворот, так долго ждал, когда снова их увидит, тосковал по ним, видел их во сне. Он знал, сколько железных заклепок на огромных дверях, знал…

Дорога повернула к воротам, и Балагур нахмурился. Те были открыты. Страшное предчувствие вытеснило радость. Что может быть более неправильным в тюрьме, чем открытые, незапертые ворота? В великий заведенный порядок подобное не входило.

Он соскочил с коня, поморщившись от боли в одеревеневшей правой руке, которая еще не зажила, хотя лубки были сняты. Медленно подошел к воротам, почти страшась заглянуть во двор. На ступеньках караулки, там, где должны были находиться стражники, сидел в полном одиночестве какой-то оборванец.

– Я ничего не сделал! – Вскинул руки вверх. – Клянусь!

– У меня письмо, подписанное великой герцогиней Талина. – Балагур развернул драгоценный документ и протянул его, все еще не теряя надежды. – Меня должны немедленно взять под стражу.

Оборванец уставился на него.

– Я не стражник, друг. Просто сплю тут в этом домике.

– А где стражники?

– Ушли.

– Ушли?

– Наверное, из-за беспорядков в Масселии им перестали платить, вот они… взяли да и ушли.

Балагур ощутил, как от страха по спине побежали холодные мурашки.

– А заключенные?

– Вышли на свободу. Большинство сразу же сбежали. Некоторые ждали. Запирались на ночь в свои камеры сами, представляешь?

– Представляю, – с чувством сказал Балагур.

– Не знали, наверное, куда бежать. Но оголодали, в конце концов. И тоже ушли. Никого не осталось.

– Никого?

– Кроме меня.

Балагур посмотрел на узкую тропинку, что вела к воротам на склоне скалистого холма. Везде было пусто. Везде было тихо. Наверное, небо все так же заглядывает в старинную шахту, но по вечерам не громыхают больше засовы, когда узников разводят по камерам. Нет больше умиротворяющего порядка, который пеленал их жизни, как мать пеленает дитя. Больше никто не меряет каждый день, каждый месяц, каждый год аккуратными, крохотными отрезками. Великие часы остановились.

– Все меняется, – шепотом сказал Балагур.

На плечо его легла рука Коски.

– Мир меняется, друг мой. Всем нам хотелось бы вернуться домой. Но прошлое ушло. Мы должны смотреть вперед. Должны меняться, как бы больно это ни было, или же останемся в прошлом.

Похоже на то. Балагур повернулся к Схрону спиной, молча сел в седло.

– Смотреть вперед.

Но куда? Туда, где много возможностей? На Балагура накатила паника.

– Вперед – зависит от того, куда повернешься. Куда мне повернуться?

Коска, разворачивая коня, усмехнулся.

– Именно выбор и определяет жизнь. Могу ли я подкинуть идею?

– Пожалуйста.