Там оказалось еще хуже. Солнечный свет полоснул по глазам ножом. Со всех сторон на нее уставились десятки, сотни лиц. Любопытствующее скопище подонков. Монца старалась смотреть вперед, только вперед, но не могла сдержать предательского трепетания век. Старалась идти как всегда, гордо вскинув голову, но колени тряслись так сильно, что все видели это, она не сомневалась. Ощущение было такое, словно она долгое время не позволяла себе чувствовать страх, слабость, боль, и те скопились где-то и теперь обрушились на нее, беспомощную, гигантской волной, погребая под собою. Холодный пот струился по всему телу. Рука болела до самой шеи. Все знали, что она проиграла. Все видели, что она такое на самом деле. Одинокая калека с кровавым прошлым, как сказал Коска. Желудок вновь свело спазмами, горло обожгло едкой горечью. Мир вокруг покачнулся.
Только ненависть позволяет человеку продержаться так долго.
– Не могу больше, – прошептала Монца. – Не могу…
Нога подвернулась, она начала падать, но Трясучка подхватил ее и помог выпрямиться.
– Идем, – прошипел в ухо.
– Не могу…
В бок ей жестко вонзился его кулак, и боль остановила на миг кружение мира.
– Идем, черт возьми, иначе нам конец.
Сил хватило, чтобы добраться с помощью Трясучки до лошадей. Хватило, чтобы вставить ногу в стремя, чтобы заползти с болезненным стоном в седло и развернуть коня в нужную сторону. Как они выезжали из лагеря, Монца уже не сознавала. Великий капитан-генерал, карающий меч небес, грозивший обрушиться на голову герцога Орсо, расползся в седле, как кусок тухлого мяса.
Будучи несгибаемо твердым, становишься в то же время слишком хрупким. Стоит образоваться трещине – и развалишься на куски.
VI. Осприя
Отраден мне вид агонии,
Ибо знаю я – он правдив.