Лучше не бывает

– К черту Кейзи. Ну ладно. Я дам объявление, что нам требуется старшая горничная. О Октавиен, как грустно, все распалось, все ушли.

– Дорогая, ты скоро заведешь других.

– Других кого?

– Я имею в виду – людей.

– Ты ужасен.

– Любимая, перестань.

– Ты ужасный старый гедонист. Мне трудно будет с Джоном и Мэри. Ты не думаешь, что он из тех гомосексуалов, которые женятся, чтобы убедить себя в том, что они нормальные?

– Ты думаешь, что он гомосексуал, потому что он нашел в себе силы противостоять твоим чарам.

– Октавиен, ты – чудовище. Мэри больше похожа на мать, верно?

– Не думаю, что он педик. Мэри как раз его тип – серьезная и все такое.

– Да. А я как раз не его тип. Я понимаю теперь, как глупо я вела себя с Джоном.

– Ты нежная девочка, Кейт.

– Не говори таким тоном!

– Джон ниже тебя. Для него это было слишком сложным.

– Он на самом деле не понял тебя.

– Джон – очень милый парень, но он не тот мудрый, хороший человек, каким мы его считали.

– Мы считали его богом, а оказалось, что он такой же, как мы, в конце-то концов.

– Как мы, в конце концов.

– Ты готов, дорогой?

– Готов, милая.

– Октавиен, я люблю тебя. Ты так умеешь подбодрить меня! Разве не чудесно, что мы все рассказываем друг другу?

На самом деле Октавиен предпочитал не посвящать Кейт в некоторые подробности своей жизни; в частности, он умалчивал о долгих поздних вечерах на работе, которые он проводил вместе со своей секретаршей. Но он легко прощал это себе, просто полностью забывая о происшедшем и чувствуя себя безгрешным. Он часто говорил сам себе, что очередной такой вечерок – в последний раз, он не хотел считать себя обманщиком. Но сознание того, что жена ничего не утаивает от него, было для него источником счастья и удовлетворения.

Лунный абрикос сиял, и уханье совы разносилось над любовными ритуалами.

– Они уедут, – сказал Тео.

– Да, – сказал Вилли.

– Ты печален.

– Я всегда печален.

– Не всегда. Две недели назад ты был почти веселым. Мне показалось, ты переменился.

– Тогда со мной в Лондоне случилось нечто…

– Что случилось?

– Я занимался любовью с одной девушкой.

– Господи! Вилли! Вот не ожидал!

– Да, я сам удивился.

– И какова она?

– Она похожа на газель.

– Когда ты встретишься с ней снова?

– Я не встречусь.

– Почему, Вилли, почему нет? Она не хочет?

– Она хочет. Но нет, нет. Тео, я уже умер.

– Мертвецы не занимаются любовью.

– Это было просто чудо. Но за чудесами ничего не следует. Они вне обыденной жизни.

– Я бы сказал, что как раз за чудесами всегда что-то следует, по определению. И ты согласился, что стал другим.

– Нет. Ты сказал, что я переменился. А я – только прошлое без настоящего.

– Это трусливая ложь.

– Как справиться с прошлым, Тео?

– Простить его. Дать ему мирно почить в тебе.

– Не могу.

– Ты должен простить Гитлера, Вилли. Пора уже.

– Да будь он проклят, Гитлер! Нет, я никогда не прощу его. Но проблема не в этом.

– В чем проблема?

– В прощении самого себя.

– Что ты имеешь в виду?

– Дело не в том, что он сделал, а в том, что сделал я.

– Где?

– Da unten. Là-bas[23] – в Дахау.

– Вилли, Вилли, Вилли, замолчи.

– Я в порядке.

– И хочу сказать – не рассказывай мне.

– Ты всегда просил рассказать, а теперь говоришь – не рассказывай.

– Я совсем развалился, Вилли. Я все время плохо себя чувствую. Ладно, расскажи мне без подробностей. Что произошло там?

– Я предал двоих людей, потому что я испугался, и они погибли.

– В том аду… Пожалей себя, Вилли.

– Их загнали в газовую камеру. Моей жизни ничего не угрожало.

– Мы – прах, Вилли. Нет ни единого, чей разум и мораль нельзя сломать пыткой. Не думай: я сделал это. Думай: это было сделано.

– Но это я виноват.

– Это в тебе гордость говорит.

– Их задушили газом, Тео.

Вилли сидел в кресле, его вытянутая вперед хромая нога лежала в толстом слое пепла у камина. Тео сидел спиной к камину на стуле, который он придвинул поближе к Вилли. Он отвел глаза от головы Вилли и посмотрел в мерцающие в высоком окне голубые небеса. Его рука тяжело легла на руку Вилли, ладонью он погладил его плечо.

Вилли отбросил назад свои отросшие седые волосы, лицо его расслабилось и приобрело абсолютно спокойный вид.

– Ты, наверно, прав. Но я не могу мыслить в твоих терминах. Это ведь даже не память. Это всегда со мной.

– Все время, Вилли?

– Каждый час, каждую минуту. И никакими силами не избавиться от этого. Никакой душевной хитростью. Никакой психологической уловкой.

– Посмотрим, мой дорогой. Если с тобой случилось одно чудо, может случиться и другое. Может быть, ты расскажешь мне все в конце концов.

– Да, думаю, да.

Мне не хочется слушать, подумал Тео. Он по-настоящему и не рассказывает, в чем дело.