Ложь во спасение

Сколько времени прошло, Лена не знала и не хотела знать. Стоять вот так, прижавшись к Женьке, она готова была целую вечность, потому что знала – пока он здесь, так близко, с ним ничего не случится. Ничего плохого, ничего страшного и непоправимого.

– Я никуда больше… тебя… не отпущу, – пробормотала она глухо ему в подмышку. – Никогда… не отпущу.

– Ох, Ленка, – повторил он тихо и провел ладонью по ее волосам. – Леночка…

Лена подняла лицо, раскрасневшееся от волнения, и прямо посмотрела ему в глаза. Как будто ждала, что сейчас он скажет что-то важное, что-то такое, что ей сейчас так необходимо услышать. Но он только тихо повторил ее имя, улыбнулся одними губами и поцеловал ее в щеку, едва коснувшись.

В щеку, потом в другую, в лоб, в кончик носа и снова в щеку.

Она стояла зажмурившись, боясь пошевелиться, боясь даже дышать. Его поцелуи, как теплый и неторопливый летний дождь, покрывали лицо, пальцы перебирали волосы, а сердце стучало совсем рядом.

– Женька, – наконец прошептала она, не шевельнувшись и не открывая глаз. – Скажи мне. Скажи, что ты больше… не уйдешь.

Она просила о невозможном.

Она прекрасно понимала, что просит сейчас о невозможном.

Знала, что все эти поцелуи украденные, ей не принадлежащие. Знала, но почему-то глупо надеялась, что он скажет ей «да».

Он ничего не сказал. Легонько отстранил ее от себя, взял в ладони уже мокрое от пролившихся слез лицо, долго смотрел в глаза, потом отвернулся и проговорил куда-то в сторону:

– Ты не знаешь, Ленка. Ты ведь не знаешь.

Все изменилось в считанные секунды. Они по-прежнему стояли рядом, в темном и крошечном пространстве прихожей, а чувство было такое, что разделяют их сотни километров. Женька стоял, опустив плечи, словно под физически ощутимой тяжестью, и изучал взглядом пол под ногами. Изучал так настойчиво и сосредоточенно, будто расшифровывал какую-нибудь древнюю надпись на стенах египетской пирамиды, открывающую миру тайну ее постройки.

– Чего я не знаю? О чем ты, Женя? – спросила она, почти не слыша своего голоса.

– О том, что это я. Я убил… Слизня.

Он сказал это как-то совершенно спокойно, будничным тоном, как если бы сообщал о том, что съел на завтрак бутерброд с колбасой или яичницу из трех яиц. Вздохнул устало и, по-прежнему не глядя, наклонился и начал расшнуровывать ботинки.

Ботинки у Женьки были серыми от пыли, с налипшими комочками засохшей уже грязи.

Этого не может быть, подумала Лена. Чтобы Женька кого-то убил – этого просто быть не может. И совершенно не важно, что он сам только что ей в этом признался. Он просто шутит с ней. Он просто решил ее напугать. Или у него есть еще какие-то причины. Но это не может, просто не может быть правдой.

А вслух зачем-то сказала:

– Давай я тебе ботинки помою.

– Зачем? – Он поднял на нее глаза, и в самом деле не понимая, зачем ей вообще понадобилось мыть его ботинки и почему именно сейчас.

– И куртку почищу, – продолжала она как автомат, будто не расслышав его вопроса. – Куртка-то у тебя, посмотри, вся в пыли.

– Я где-то к чему-то прислонился. Не помню уже, – объяснил он. Хотел что-то добавить, но Лена перебила, проговорив скороговоркой:

– Прислонился. Не помнишь. Вот и отлично. Сейчас почищу, и будет чистая твоя куртка. Как новая. А потом… потом чай будем пить. Или еще что-нибудь. Я только…

– Ленка! Да что с тобой?!

Он шагнул к ней, собираясь, по всей видимости, снова взять за плечи, снова прижать к себе и, может быть, снова начать целовать ее. Или сделать еще что-нибудь такое… чего она сейчас бы просто не вынесла.

Почувствовав ее напряжение, Женька остановился, опустил руки, уже готовые лечь на ее плечи, и тихо спросил:

– Ты меня боишься, да?

Она помолчала немного, пристально глядя в его глаза и читая в них бесконечную покорность судьбе, обреченность давно приговоренного к смертной казни человека. За эту покорность, за эту обреченность ей вдруг захотелось его ударить. Подойти – и треснуть со всего размаху, чтобы он захлебнулся болью и понял, что жизнь все еще продолжается.

– Я тебя не боюсь, – ответила она, проглотив очередной комок слез, подступивший к горлу. – Я тебя… Я тебя люблю, идиот! Я тебя всю жизнь люблю, с семи лет, с первого класса тебя люблю! И до сих пор люблю, и всегда любить буду! Всегда! И не надо делать вид, что ты этого не знал! И дай сюда свою… свою дурацкую куртку! И не смей меня больше целовать! И не трогай меня вообще, потому что… Потому что!

– Потому что, – повторил он, улыбнувшись Лене. Улыбка вышла грустная, но все-таки живая.

– Дай куртку, я сказала! – почти прорычала Лена, угрожающе сжимая пальцы в кулаки. Увидев эти ее кулаки, он снова улыбнулся, даже издал короткий смешок, быстро снял куртку и протянул ей с шутливой покорностью. В небольшом овальном зеркале, висящем на стене в прихожей, Лена на короткий миг увидела отражение своего лица – щеки в красных пятнах, гневно сверкающие глаза, непросохшие на щеках слезы. Новорожденный поросенок, недовольный окружающим миром.