Ложь

– Кто ж их знает-ведает… Вот, Сенька видал, сказывал: к краснюкам подались. Кнутом так и нашпаривал он коня-то… Вскачь пустил лошадь-то, вихром умчались…

Вышли на улицу.

Ночь. По черному небу загораются звезды… Ничего не видно в мягко сверкающей, как темная парча отливающей, снежной степной дали…

Какая тут могла быть погоня?..

Когда Акантов вернулся в волостное правление, он застал доктора Баклагина над телом Белоцерковского. Доктор сказал ему:

– Вот вам и патология!.. Какое там к черту самоубийство?.. Самое настоящее, и при том же чекистское, убийство…

С врачебной бесцеремонностью, Баклагин приподнял голову мертвеца:

– Изволите видеть: в затылок с левой стороны и на расстоянии не менее шести вершков. И волосы не обожжены… Какой самоубийца так далеко дотянет?.. Какой там, к черту, самоубийца станет стреляться, имея рядом с собой другого человека?.. Все у них было обдумано и сговорено. А такие люди, как Гайдук?.. Им что?.. Им все одно, кого пристраивать: красного или белого, – один черт!.. Да, я слышал, мне сейчас кто-то из офицеров сказал, будто родной брат Гайдука в Петроградской Чека служил… Только теперь додумались понять это!.. А она?.. Выходит, полковник Арчаков не ошибался. Нюх у него, как у хорошего пойнтера… «Молитву офицера» читала, плакала слезами жалости и благоговения, а душа-то ее была с ними, с красными… Там и платят щедрее, и чувственность там острее… Звериная чувственность… Такова-то, батенька мой, патология гражданской войны!.. Не дай Бог никому ее испытать…

Акантов больше никогда ничего не слыхал ни про Магдалину Георгиевну, ни про Гайдука. Ушли, словно в другой мир…

И, конечно, Дуся и капитан Лапин – не Магдалина Георгиевна и Гайдук: года не выходят… Но похожи… Странно как-то – повадкой всей похожи…

XIX

Подобно длительному, мучительному, кошмарному бреду разворачивалось далекое прошлое в памяти Акантова: «Да, вот, как оно было… Вот какая была моя жизнь, жизнь нашего поколения. Тяжелые бои, рукопашные схватки… расстрелы пленных коммунистов… Кровь и ужас… Непревзойденная храбрость, мужество, и тут же – гнусная подлость и предательство… Патология гражданской войны… Началось-то это когда?.. Эге, вот оно, когда началось-то… Когда мы… Да, мы… Не коммунисты… Не какие-то там Ленины и Троцкие, нет, именно мы, русские офицеры и солдаты, жидовской лжи поверили и Государю изменили и предали его толпе… Вот за то и пришли за границу, бесславные, пришибленные, не смеющие громко слова сказать, и разбрелись по мелким, не нашим, работам… Да, вот как!.. Помню: пришел ко мне как-то товарищ, видный когда-то, блестящий офицер, голодный, отрепанный, на “шомажном” пособии[22] из милости прозябающий, пришел и говорит: “Мне бы хотя какую-нибудь там работишку достать!.. С голода жена пухнет!..”. Что у нас? В прошлом – кровь и ужас неповторимый гражданской войны, худшей из войн, в настоящем – бедность и “работишка”… А, ведь, в эти годы складывалась и формировалась душа моей Лизы…».

Незаметно стало светать… Ни души не было на площади, в сквере и на улицах, звездою разбежавшихся по городу. Никого. Ни шороха шагов, ни шума колес. Спал город. Блаженным, тихим, мирным сном спал, и в нем столько лет спала Лиза. Ей не снились, ей не вспоминались кровавые кошмары, видения замученной, истерзанной Родины…

Вдруг, как-то сразу, ожил город. За сквером через площадь потянулись длинной вереницей желтые вагоны трамваев. С гулким грохотом промчался большой, двухэтажный желтый автобус, совсем пустой. Газетчик в красной шапке появился на углу у сквера. Проехал грузовик, груженный капустой и еще какою-то зеленью, и появились первые прохожие. Пошли хозяйки с веревочными сеточками на рынок за провизией. Все сильнее и оживленнее становился грохот и шум вдруг проснувшегося города…

Акантов закрыл окно.

Шесть часов. Новый день наступил. День отъезда в Париж, на новую жизнь, с Лизой. В десять часов милая девочка обещала зайти за Акантовым, чтобы вместе идти по магазинам. Ей так хотелось показать отцу, что, вопреки всему тому, что тот слышал во Франции, – в Германии «все есть»… И вдруг назойливая мысль встала в голове: «В одиннадцать… в одиннадцать, он, как будто, обещал ждать Лапина, этого страшного капитана, совсем не похожего на капитана, чтобы ехать с ним в Кайзергоф завтракать и знакомиться с Тухачевским… Все это страшно интересно, но именно – страшно. Почему-то от всего вчерашнего вечера, от радио, от стихов, прочтенных Дусей, осталось нечто смутное и зловещее. И сейчас стало страшно идти с Лапиным. Заскребло на сердце. Снова поднялись видения гражданской войны, Гайдук и Магда Могилевская, но это продолжалось лишь одно мгновение. Вдруг навалился на Акантова сон, завладел им, повалил на постель, и не успел Акантов сообразить что-нибудь, как уже спал крепчайшим своим обычным, солдатским сном. Все исчезло. Точно сразу кто-то отпустил колки туго натянутых душевных струн, и струны ослабели, повисли безжизненно и беззвучно, и легкий шум в ушах заглушил все думы и воспоминания…