Ловушка Пандоры 2 (СИ)

— Варя, твою мать пожрал Хаос — не ты. Мы все здесь погибнем. Почти все демоны заражены пустотой. Они разорвут нас в клочья!

— Они же не нашли нас еще…

— Это вопрос времени. Как только они нас найдут, то Хаос пожрет и тебя, и меня, и вон его, — старик указал на спящего Матфея, — и его болтливого друга. — А ты уже познала, что такое быть частью Хаоса — быть ничем, ничего не чувствовать — кроме вечного голода и хладного равнодушия! Я был там, я был там вечность. Я вышел из Хаоса — он мой родитель. Но я не вернусь туда, девочка! Родители должны отпускать своих детей. Зови, Люцифера!

По лику старика поползли тени. Варя попятилась — вовсе не старик это! Это первородное дитя Хаоса. Не добр он и не зол. Он Бог. И лик его страшен, и лик его невыносим. Даже для неё, носившей в себе Хаос больше ста лет, вынести истинный лик Бога нестерпимо, невозможно… Мучительно, больно, страшно…

Варя заставила себя выпрямиться и посмотреть в провалы древних глаз. Она княжна, она должна стоять прямо, даже если ее пытаются сломать. Даже когда её ломают. Она не станет бояться. Страх и боль не подчинят её себе. Больше никто и ничто не подчинит её себе. В ней нет опор — нечего ломать.

Она выдержала взгляд Бога. Выдержала Его взгляд в себе. Бог отвел глаза первым, и пристально уставился ей за спину.

Варя повернулась туда, куда так въедливо смотрел Бог.

Матфей спал. Во сне его лицо смягчилось, сделалось по-мальчишески открытым, светлым и беззащитным. Дышал он ровно, а на лоб упала кровавая прядь его чудесных волос. Хотелось убрать волосы с его лба, и, вместе с тем, это желание казалось постыдным, глупым и смущало Варю.

— И его он тоже пожрет, — едва слышно, не размыкая древних губ, сказал Бог. — Он станет пустотой. Выбирай, деточка.

Отвернулся и ушел к своим демонам.

Варя судорожно вздохнула. Позвать отца значило окончательно уничтожить себя в глазах Матфея. Страшно было даже представить, как отец задаст ей неизбежный вопрос о судьбе её бедной маменьки. Ведь ей придется признаться, что она стала причиной и следствием тех мучений, которые выпали на долю маменьке. Варя знала, что как только она во всем сознается, станет очевидно какое она на самом деле чудовище, и тогда Матфей и отец отвернутся от неё и заклеймят позором. А этого она не вынесет…

Но еще страшней было представить, как Матфея поглотит бездна. Варя и сама не понимала, отчего ей так больно даже мысль допустить о том, что он будет страдать, что он исчезнет. Но времени, чтобы разобраться в себе не оставалось, нужно было решаться, и она выбрала Матфея, потому что не могла выбрать иначе.

Варя ушла подальше от всех. Села в уголок и стала думать.

Отец приходил к ней во снах — значит нужно расслабиться, забыть о тяжести своего существования и сосредоточиться на чем-то отвлеченном и вместе с тем очень близком. Пусть это будут две золотые монеты. От монет идёт свет. Он растекается и заполняет собой все вокруг. По ту сторону света виднеется силуэт. Он вырисовывается на свету все четче, все явственней, альбиносом с глазами сиреневого цвета. Она тянется к нему, но он отмахивается, как от назойливой мухи. Варя не впускает в себя обиду, а повторяет попытки снова и снова и, нащупав брешь в его защите, быстро шепчет ему на ухо:

— Папенька, ты нужен дома. Ты нужен нам.

***

Грубый мужской хохот, приглушенный свет. За сотню лет здесь ничего не изменилось. Неизменно — стойка, бармен, рюмка водки и пьяный монолог. А всё новое от лукавого, все эти коктейли, громкая музыка и дикие танцы под софитами, такие места лишь притворялись барами, а на деле воплощали людскую глупость и суету.

Рюмка, стойка, бармен, иногда бильярд, всегда пьяный монолог о своей потерянной женщине. Любой город хорош, если в нем есть такой правильный бар. И здесь он был, и все в нем было привычно и понятно.

Но все-таки что-то свербело, от чего даже водка — поперек глотки вставала. И монолог не клеился, вернее, клеился не так как всегда.

Проклятый Михаил! Вечно он все портил! Не зря Люцифер блокировал его зов и избегал встреч с ним все эти годы. Вечно братец лез в его существование. В его, ставшее, наконец, понятным за сотню лет бесплодных поисков, существование. Стойка, бармен, рюмка водки, монолог в пустоту и ничего лишнего.

После разговора с Михаилом было не просто гадостно, но еще и тревожно. В голове появился противный, навязчивый шум. Такой же звон колотил по мозгам, когда у него забрали Софью. И вот опять звенело, тянуло куда-то.

Когда-то давно он откликался на этот зов. По ниткам бытия находил душу маленькой беловолосой девочки. Девочка повадками, манерами и чертами лица напоминала ему Софью, а цвет глаз был его. Она оборачивалась забавным дракончиком с милым сиреневым пятном на носу, и он учил её летать. Но то был сон, мираж. То была мечта. У него тогда после потери Софьи случилось много мечтаний, перерастающих в галлюцинации и навязчивые идеи. И только водка сумела вылечить его.