Лорна Дун

К обеду мы уже были в Порлоке, где перекусили с мо­им старым добрым другом мастером Пуком, бывшим скром­ным лавочником, а ныне весьма преуспевающим торговцем. Съестного мы взяли с собой из дома предостаточно, но ре­шили не притрагиваться к нему до тех пор, пока не прое­дем знакомые места, где мы всегда сможем пообедать у кого-нибудь из моих многочисленных друзей. В первый день мы даже не вспомнили о наших запасах, потому что, добравшись до Данстера [30], остановились на ночь у од­ного богатого дубильщика, родственника моей матушки. Oн тепло встретил нас и пообещал вернуть старину Смайлера в Плаверз-Барроуз, дав ему, бедняге, один день роз­дыху.

Это было долгое и утомительное путешествие, хотя до самого Бристоу [31] дороги были в довольно приличном состоянии. Нас было всего двое, и не однажды мрачные личности всех мастей и оттенков, преграждая нам путь, инте­ресовались, что нам дороже — жизнь или кошелек, — но, узнав, что имеют дело с родственником самого Тома Фаггуса, почтительно кланялись и тут же исчезали в близлежа­щем лесу. Не было по дороге дома, где бы не сочли за честь принять у себя таких гостей, несмотря на то, что на шляпе у моего приятеля красовалась красная королевская кокарда.

Дело кончилось тем, что мастер Джереми Стикльз снял кокарду и сказал:

— Спрячу-ка я эту штуковину, сынок. Твое родство с мастером Фаггусом сейчас важнее во сто крат, чем эта красивая игрушка. Подумать только: человек, моривший меня голодом на пути из Лондона, кормит нас на обратном пути!

Ночь застала нас вблизи Лондона. Джереми Стикльз решил, что нам следует заночевать под открытым небом, потому что скакать по ночам через поля здесь опасно, а о Томе Фаггусе, надо полагать, здесь и слыхом не слыхали. Я согласился с мастером Стикльзом, тем более что на Лондон, подумал я, лучше любоваться не ночью, а днем. Но наступил рассвет, и любоваться, как выяснилось, стало не на что; город, не в пример нашему чудесному Эксмуру, показался мне уродливым и грязным. Нет, лавки здесь оказа­лись побогаче и вывески над ними были куда затейливее эксмурских, но стоило мне остановиться, чтобы разобрать, что на них написано, как меня тут же грубо толкал какой-нибудь прохожий, который, судя обо мне по себе, тут же выразительно клал руку на эфес шпаги. Часто бывало, что владелец лавки, пытаясь обратить мое любопытство в свою пользу, выскакивал за дверь и кричал, нахально хватая меня за рукав:

- Рады вам, сэр, сверх всяких мер! Покупайте свобод­но, что душе угодно! Покупайте, покупайте, покупайте!

Единственное, что мне понравилось, так это река Темза, а также Дворцовый зал и церковь Вестминстера. Вот уж где чудес видимо, а еще больше невидимо! Но, Боже мой, какие тут шумные улицы, как грохочут кареты по мосто­вым, как, следуя перед ними, бесцеремонно расталкивают слуги всех встречных и поперечных! Честное слово, не однажды мечтал я поскорее вернуться к своим овцам, когда, теряя терпение в этом людском водовороте, еле сдерживал себя, чтобы не дать воли своим здоровенным деревенским кулакам.

Тогда, летом 1683 года, более девяти с половиной лет со времени, когда погиб мой отец и началась эта история, между королем и Лондонским Сити случился великий спор. Король и те, кто стоял за его спиной, соря денежками без меры и счета, хотели и дальше жить той же беспечальной жизнью, и для этого они задумали присвоить себе право раздавать высшие должности в Сити по своему усмотре­нию. Горожане, однако, воспротивились этому, указав, что это право принадлежит им и что это оговорено в Хартии Лондонского Сити [32]. В настоящее время дело разбиралось в королевском суде.

Дело это, похоже, только и занимало здешних судей, потому что то, из-за чего я прибыл в Лондон, никого не интересовало, и я, попав в самую гущу политических страс­тей, не понимал, нужен ли я тут вообще кому-нибудь. Где-то в середине июня судьи вынесли решение: Лондонский Сити должен уступить свои права королю. Сразу же после этого были арестованы лорд Вильям Рассел и мастер Алджернон Сидни [33]. Их заключили в Тауэр [34], обвинив в заго­воре против короля. Это вызвало великое брожение среди горожан, потому что арестованных любил и уважал про­стой народ.

Шел второй месяц моего пребывания в Лондоне. Я жил за свой счет, поселившись в доме зажиточного меховщика. Я не отказывал себе ни в еде, ни в питье, и хоть я не из привередливых, но мне было с чем сравнить, и я постоянно замечал, что масло здесь не такое свежее, как в наших кра­ях, а молоко так просто вода. Впрочем, все это были мело­чи, а вот что беспокоило меня всерьез, так это солидный счет за кров и стол, который мне подавали каждую суб­боту после полудня.