Лорна Дун

Иногда мне приходило в голову, — а может, кто-то упорно хотел внушить мне это со стороны? — что леди Лорна ведет себя по отношению к нам некрасиво, потому что, хотя в те дни еще не существовало почтовой службы (так мы называем службу по доставке писем, действующую ныне в наших краях в пределах до двадцати миль), она вполне могла посылать письма с солдатами, которые направлялись в Лондон и возвращались обратно. Ни единого письмеца от нее не дошло до нас, ни единой весточки о том, жива ли она и не грозит ли ей какая опасность в Лондоне. Впрочем, насчет последнего можно было не беспокоиться, ибо мы не единожды слышали от солдат, что нынче при дворе и среди простого люда только и разговоров, что о богатстве, красоте и приключениях леди Лорны Дугал.

«Лорна предпочла мигание звезд ровному солнечному свету», — подумал я, возвращаясь домой на закате дня той ранней весной, неприкаянный и одинокий.

«Нет, как бы ни сложилась жизнь, я не сдамся», — ре­шил я, проезжая мимо того места, где много лет назад мой дорогой отец погиб в неравной схватке с Дунами.

 «Надо смотреть на вещи трезво и судить о них здраво», - попытался я внушить себе, однако слишком мало было у меня времени, чтобы это безусловно ценное правило вошло в мою плоть и кровь, и, спустившись с холма, я не почувствовал себя мудрее.

 Словом, когда я добрался до дома, единственное, что я мог сообщить матушке вполне определенно, так это то, что король действительно почил в бозе и что сомневаться в этом, увы, не приходится.

Домашним моим, однако, было в ту пору не до меланхолии. Матушка и Лиззи задумали перещеголять дочерей фермера Сноу и пошить траурные одежды наряднее, чем у них. В их распоряжении было всего сорок восемь часов, и они метали стежок за стежком, торопясь окончить работу к сроку.

Мы проносили траур по усопшему королю ровно три месяца и одну неделю, как и положено благонамеренным подданным, и уже готовились надеть на себя обычное платье, как вдруг все вокруг нас забурлило и до нас стали доходить слухи, один тревожнее другого, о бунтах, заговорах и тому подобных напастях. Мы узнали, что в Шотландии идут бои, что на континенте покупают корабли, а в Дорсете и Сомерсете — оружие. Солдаты держали наш маяк в постоянной готовности, чтобы вовремя подать сигнал морскому десанту. Ходили также слухи, что новый наш король — Джеймс — отслужил «высокую мессу» [54] в Вестминстерском аббатстве. Многие мои земляки, как, впро­чем, и я сам, будучи людьми умеренными, недолюбливали Джеймса, но все же решили не вмешиваться в события, подождать и посмотреть, чем-то вся эта круговерть обернется дальше.

Какие политические страсти ни бушевали вокруг нас, нам, слава Богу, удалось пожить до середины июня обычной мирной жизнью. Мы по-прежнему пахали землю и бросали в борозду зерно, мы пасли скот и перемывали друг другу косточки, как заведено было от веку, и единственным, что внесло заметное оживление в жизнь нашей семьи, было рождение мальчика у Анни, чудесного малыша с голубыми глазками, которого назвали Джоном в мою честь и пригласили меня стать его крестным отцом. Малыш не выходил у меня из головы все дни напролет, и всякий раз, когда Лиззи или матушка, нарушив ход моих мыслей, внезапно спрашивали меня: «Джон, о ком ты думаешь? Ну скажи хоть словечко!»,— я неизменно отвечал: «О маленьком Джоне Фаггусе» — и они оставляли меня в покое.

 Тринадцатого июня, в субботу [55], я отправился в соседний городишко Брэндон: новости в наших краях впервые узнавали в тамошней кузнице. Собравшиеся обсуждали нынешний сенокос и жаловались на то, что кто-то повадился воровать овец, и пора бы изловить наглеца, и примерно наказать его, как вдруг из-за угла показался верховой. Увидев, что нас около кузницы собралось с полдюжины, он развернул голубое знамя [56] и громко закричал:

— Монмут и протестантская вера! Да здравствует Монмут и долой папство! Монмут, старший сын доброго короля! Долой подлого убийцу! Долой узурпатора и к дьяволу всех папистов!

— Ты что мелешь, болван? — обратился я к всаднику, не выказывая, впрочем, никакой враждебности, потому что человек этот был слишком мал ростом, чтобы затевать с ним ссору всерьез.

— А ты что, папист, что ли? — грубо ответил всадник, не удостаивая меня пространным ответом. — На-ка, возьми вот это да почитай.

Он протянул мне пергаментный свиток, пышно озаглавленный «Декларация» [57]. Я заглянул в свиток и, увидев, что там сплошное вранье, бросил его в огонь, разожженный кузнецом. Более того, я еще подкачал мехи, чтобы свиток сгорел как можно скорее, и никто не посмел мне перечить, потому что все последние дни я был не в настроении, а силу мою здесь знали давно.