Лоренцо Медичи и поэты его круга

В Фессалии из недр глубоких Пинда,
Прославленного струнами певцов
От гор Атланта до истоков Инда,

Источник бил, прозрачен, бирюзов,
Питал он травы на лугах окрестных
И благородных множество цветов.

Он вырывался из пределов тесных
И разливался краше и полней,
Чем говорят в писаниях и песнях.

Затем, приняв название Пеней,
Темпейский дол он на две половины
Делил волной стремительной своей.

Вокруг был лес тенистый и старинный,
И звери разные селились в нем,
Которых нам бояться нет причины.

Там, проходя по полю ясным днем,
Помедлишь, созерцая переливы
Цветов, пестрящих ярким полотном.

Недолги ночи там и не ленивы,
И зелени не тронут холода,
Густы деревья и раздольны нивы.

И высь не омрачится никогда
Суровым, тученосным Аквилоном;
И рекам не страшны оковы льда.

Под Сириусом гневным, раскаленным
Не чахла плодородная земля,
Растящая побеги щедрым лоном.

На засуху цветущие поля
Не возносили жалобы к Юноне,
Желанной влагой жажду утоля.

Бессменная весна в любом сезоне
Царила в этих благостных местах,
Где перемены нет на небосклоне.

В цветущей зелени и на кустах,
На древесах, взлелеянных весною,
Повсюду разносился щебет птах.

И было любо Фебу над волною
Лелеять лавр – поди не подивись:
Тот рад зиме не менее чем зною.

На берегах отцовых разрослись
Деревья Дафны, и Пенея воды
По милой дщери плачем излились.

И песня лебедей, красы природы,
От глади отражалась, над рекой
Ей вторили дерев густые своды.

Под Фебовой возлюбленной листвой
Звучало это сладостное пенье
Как над ключа Пегасова волной.

Как никакое дольнее владенье,
Сей край любил бессмертный Аполлон
И вод Пенея быстрое теченье.

Когда с небес был свержен Фаэтон,
За сына мстя, он в мрачную обитель
Низверг Стеропа, в хладный Ахерон.

Но на совете гневный Вседержитель
Ему на время ссылку присудил,
И в этот край был изгнан небожитель.
Здесь в пастуха себя он превратил,
Оставив невеликое различье
Меж тем, кем стал и тем, кем вправду был.

Лук на плече носил в таком обличье,
И светом солнца лик его горел,
Напоминая о былом величье;

Златую лиру на боку имел
И так бродил он в том краю подлунном,
Но блеск его на время потускнел.

Слоновой кости плектр он вверил струнам,
Лучились очи блеском неземным,
Как то богам пристало вечно-юным.

Пришлось покрыться кудрям золотым
Простым венком, что из травы прибрежной,
Не диадемой, столь привычной им.

Так в песнях ли, на лире безмятежной,
Иль струны с гласом вместе сочетав,
О Дафне, о Пенее пел он нежно.

И вышел Пан, те песни услыхав,
«Пастух, – сказал, – ты мастер в части лада,
Хоть стад твоих не вижу среди трав.

С тобою мне бы состязаться надо;
Но, богу, не пристало мне отнюдь
Петь вместе с тем, кто выпасает стадо».

На это Кинфий: «Уж не обессудь,
Негоже лире состязаться в споре,
Коль станешь ты в свою свирелку дуть.

И с ладом ты, как вижу я, в раздоре».
Тут Пан узнать Делосца-бога смог
По свету, что в его лучился взоре.
«Ты петь во мне желание разжег, —
Сказал ему, – в Аркадии доселе
Ты чтимей, чем иной бессмертный бог».

«То мне по нраву, – согласился Делий, —
Доволен я». И оба в этот миг
По-над рекой на свежих травах сели.

Тут Пан, взирая на речной тростник,
О давней страсти вспомнил, о Сиринге,
И, взяв свирель, устами к ней приник.

Тут Феб наладил струны на форминге
Под лавром, что над ним раскинул тень;
И, вторя, Пан стал дуть в свои тростинки.

песнь Аполлона:

Приди, дриада, под благую сень
Сего широколиственного бука,
Послушай наши песни в жаркий день.

Лица не прячь, несносна мне разлука,
Тебя высоким слогом воспевать
Мне жгучая повелевает мука.

Тебя холмами стану заклинать,
Долинами тенистыми, ручьями,
Где ты стопы привыкла омывать;

Простором гор и горными ключами,
Красою непорочной и живой
И солнце посрамившими очами;

Туникой белой, стан облегшей твой,
Кудрями и слоновой костью стана;
Тобою попираемой травой,

Пещерою, что в зной тебе желанна,
Где прячешься, и луком золотым,
С каким в лесу ты бродишь, как Диана, —
Не брезгуй, нимфа, пением моим,
Напевом бога; каждая дриада
Придет сюда и усладится им;

Пеней замедлит бег; забудет стадо
О сочных травах, что вокруг растут;
Умолкнет птичья звонкая рулада.

Сильваны бога своего почтут,
Вкусят сатиры сладостных созвучий,
И лиственные шорохи замрут.
Так ветру Пан вверял напев летучий:

песнь Пана:

Богиня, порождение пучин,
Что пастуха сикульского сгубила,
Скажи, сей нечестивец твой ли сын?

Конечно, ты Амора породила,
И ты жестока, и жестокий он,
Виновник моего слепого пыла.

Какой из фурий был ты награжден
Тем ядом? или окунаешь жало
Ты в Церберову пену, Купидон?

А если бог ты, как такое стало,
Что мог на смерть столь горькую взирать,
В очах же ни слезинки не блистало?

Тебя ль Киприды сыном величать?
Едва ли ты достоин званий лучших,
И не признаю, что богиня – мать.

На снежных ты зачат Кавказских кручах,
Средь острых скал тянулся ты к сосцам
Тигриц гирканских, диких и могучих.

Ты превзошел кормилиц: их сердцам
Однажды суждено было смягчиться,
Но ты что камень оставался сам.
Пришлось щекам мохнатым омочиться
Слезами, кои были им новы,
И хищник взор поднять не смел решиться.

Но где вы были, нимфы? Или вы
Не слышали последний крик, зовущий
Жестокую звезду? увы, увы!

Тебе любезны, Дафна, эти пущи,
И благодарно чтит тебя всегда
Любой пастух, стада свои пасущий.

О Дафна, сколько видели стада
Твоих страданий! Судеб непреклонных
Не избежать вовеки, никогда.

Кто сдержит ход колес неугомонных,
Кто злых сестер мольбой приворожит,
Ланиты искупав в слезах соленых?

И что от Купидона защитит?
Сиринга знает, хоть меня боялась,
Как быстро Пан, преследуя, бежит.

Коль Дафны смерть не пробудила жалость
В твоем жестоком сердце, Купидон,
Надежд у всех влюбленных не осталось.

В пещерах слышен львов рычащих стон,
Немые скалы слезы льют ручьисто,
Дубравы плачут; лютый Ликаон,

И тот бы зарыдал от скорби истой,
И даже зверь, чей облик приняла
С любимым сыном хладная Каллисто.