Лоредана

Вернусь к тому, что они со мной сделали. Клянусь девственной кровью, пролитой Агостино Барбариго, что я не знала, что предпринять. Я была напугана и сбита с толку, жила как в тумане. Я бездействовала, а тем временем проходили недели, и я узнала об их преступных и темных делах, я имею в виду их поцелуи и то, что они делили постель. Когда мы вернулись в Венецию, я наблюдала за ними, проделав дырку в полу над спальней Марко. Но то, что я видела там, отец Клеменс, касается их греха, а не моего, поэтому я не должна упоминать его здесь, хоть это и объясняет кое-что, не так ли?

В любом случае, говорю, я не знала, что делать, но порой что-то на меня находило, и я решалась все рассказать отцу, потому что в иные дни меня не пугала перспектива быть навеки заключенной в монастырь, если это могло навредить Марко и Агостино Большие Руки, хотя бы ценой моего позора. Потом настроение менялось, и я страшилась скандала и беспокоилась о добром имени моей семьи, впадала в ужасный страх, но даже несмотря на это, запомните, я пыталась поговорить с сиром Антонио, моим отцом, хотя это было почти невозможно, мне не удавалось остаться с ним наедине, Марко всегда был рядом и наблюдал за нами. Но однажды, через два месяца после той ужасной ночи, он слег в постель с простудой, и как раз тогда отец нанес мне один из своих недолгих визитов, и когда он уходил, я призналась ему, путаясь в словах — они просто случайно вырвались, — что мой брак был ошибкой, что муж мой со мной не спит, что он любит мужчин, что у нас не будет семьи, не будет детей. Я как раз собиралась рассказать ему о том, как они лишили меня девственности, когда выражение моего лица стало ему невыносимо. Отшатнувшись, он глядел на меня с недоумением и поначалу действительно ничего не понимал, потому что начал говорить что-то о своем браке с моей матерью и что-то о женщине из нижнего города, которая едва не погубила его, а затем он крепко зажмурился — несмотря на свой испуг, я отчетливо это видела — и внезапно изменился, как-то одеревенел, и, все еще отстраняясь от меня, сказал, что ничто не совершенно в этой жизни, и ни один брак не совершенен, и мы должны стараться сносить все наши неприятности. Молитвы и твердое сердце — вот верный способ, волнение мне не поможет. «Пожалуйста, Дана, — сказал он (так он меня называл), — будь женщиной, вырасти уже и научись управлять событиями, отцы не боги, мы делаем то, что можем, а я как раз сейчас столкнулся с адскими неприятностями во Дворце». Его слова прозвенели, как предупреждающий колокол, как упрек, и прежде чем я пришла в себя, он ушел.

Вот так, отец Клеменс, и когда я в следующий раз увидела отца, дней через десять-двенадцать, Марко был тут как тут и следил за нами, и хотя был еще нездоров, но лип к нам как пиявка. Я вызывала в отце дрожь, он видел странное выражение моих глаз, он не желал мне горя, но не желал проблем и себе, он хотел видеть меня взрослой женщиной, не девочкой, и лицо его говорило: «Во имя Небес, перестань! Не надо больше позора и скандалов!» Так как же я могла сказать ему? Я подумывала написать ему письмо, хоть никогда не писала писем, и передать его прямо в руки, когда Марко не будет смотреть, но именно этого отец и испугался бы и не одобрил, я видела это по его манерам — с тех пор он всегда был немного более приветлив с Марко.

14. [Орсо. Исповедь:]

Отец Клеменс, я прерываю свою исповедь, чтобы сказать, что я с трудом могу удержать дрожь в руке. Теперь, читая это, вы уже знаете причину. Через пару минут я соберусь. Я вспоминаю всю свою жизнь, словно просеивая ее через сито.

На чем я остановился? Мне было почти шестнадцать, и мои дни в Санта-Мария-Новелла подходили к концу. Следуя совету мессира Ланфредино, мои опекуны решили, что со следующего года я должен приступить к занятиям на степень в теологии и философии и посему мне нужно отправиться в Болонью, в этот город ученых, дивных маленьких лавочек, круглых площадей и колоннад. Мне еще предстояло полюбить его искусно вырезанный серый камень, его изящные повороты и возносящиеся в воздух башни. И хотя я продолжал жить с доминиканцами в монастыре Сан-Доменико, Болонья дала мне первый пьянящий вкус самостоятельной жизни. Я мог бродить по улицам, проскальзывать в отдаленные уголки, порой обедать в тавернах и поближе рассмотреть жизнь смертных, живущих своим трудом. У них даже запах был другой, чем у нас, духовенства.