Лодыгин

«Разошлись мы с ним в разные стороны, — вспоминает Сергей Николаевич, — я очень вспылил, и другой, конечно, мог бы мне навредить (он был учителем очень влиятельным и помощником инспектора классов), а он мне вот что сказал: «Хоть мы с вами и расходимся так далеко… но позвольте мне все-таки пожать вам руку». И так крепко пожал руку и столько оказал мне этим сочувствия, что и теперь это помню». (Видимо, в споре о путях борьбы за свободу Сергей Николаевич был гораздо решительнее своего учителя.) И еще — Кривенко о де Пуле: «Темы его сочинений всегда вертелись около народа, народных идеалов, верований, обычаев, взглядов и т. п.». И были другие интересные, влюбленные в свое дело педагоги в Воронежском корпусе, сыгравшие большую роль в становлении личности воспитанников.

В. П. Малыхин и А. А. Хованский, С. П.Павлов…Первый из них — редактор остроумных обозрений в губернской газете, которые высмеивали воронежское высшее общество, за что на Малыхина сыпались беспрерывные жалобы. Второй — редактор-издатель «Филологических записок». Третий — учитель рисования и черчения, страстно влюбленный в… этнографию!

Павлов заставлял кадет делать карандашом портреты крестьян, купцов, мещан, дворян, детально выписывая их одежду. Бедные, подбитые ветром зипуны и арляки крестьян, бархатные поддевки мещан, парчовые и штофные душегрейки купчих, меховые шубы богатых купцов, французские сюртуки дворян и их заметные в толпе фуражки скрасным отличительным околышем… Этот калейдоскоп лиц и костюмов был живой иллюстрацией витающей в корпусе мысли о чудовищном, осененном законом неравенстве людей в России, о попрании личности системой самодержавия.

Об уникальной коллекции каким-то чудом узнали за границей. «Сергей Павлович имел случай сбыть эту бесценную коллекцию — около 200 рисунков лиц в русских костюмах — за границу за очень выгодную дену, — вспоминает Н. B. Воскресенский, — но он, как русский художник, отказался от предложения и пожелал лучше оставить все рисунки в своем Отечестве, отослав их на бывшую тогда в Москве этнографическую выставку». Позже они попали в Дашковский музей, дотом в музей Академии художеств… Дальше следы их затерялись.

…Как в каждом закрытом военном заведении, преподаватели общались со своими воспитанниками только на уроках: все остальное время подростки были под неусыпным надзором воспитателей, наставников, дядек различных воинских званий. Чувствуется, что между первыми и вторыми в Воронежском корпусе, не в пример Тамбовскому, согласия не было. Еще более усиливала их разногласия атмосфера, воцарившаяся после реформы 1861 года.

«Всякая либеральная фраза, — пишет в своих воспоминаниях фон Дерфельден, — подхватывалась на лету и все, что только носило на себе печать новизны, бесконтрольно принималось на веру. Прежний порядок жизни критиковался без снисхождения и признавался никуда не годным… Многие из начальства начали как между собой, так и в присутствии кадетов, говорить о предметах, о которых некоторое время назад не смели бы и подумать. Кадетам позволяли читать решительно все, а… печать того времени отличалась резкостью… Не столько беллетристика, сколько критические статьи, особенно публицистические, прочитывались с захватывающим интересом».

…Воронежский кадетский корпус волновался. Бурю негодования вызвало подавление восстания в Польше — среди кадет было много поляков. Совсем некстати по поводу обучения их в кадетских корпусах, готовящих кадры офицеров русской армии, прошлась одна газета в статье с обидным для поляков названием «Сколько волка ни корми»… Воронежские кадеты в знак сочувствия «несчастным страдальцам Польши» писали на окнах и дверях дерзкие слова: «Свобода. Равенство. Братство».

Дядьки, тихонько ворча, стирали их. Преподаватели делали вид, что ничего не замечают, а офицеры-воспитатели настороженно вглядывались в лица — кто писал?

Однажды во время ужина в общей столовой кадет, наказанный за что-то дежурным офицером, был поставлен к барабану, — наказание обычное, воспринимаемое ранее довольно равнодушно, но в эти дни оно посчиталось оскорблением достоинства. Когда служитель проносил миску с кашей мимо наказанного, тот, не находя выхода своему негодованию, схватил горсть каши. А когда дежурный офицер сделал ему замечание, выпалил бранное слово, которое до этого никто, никогда и ни под каким видом в корпусе не произносил. Сквернословить считалось делом зазорным для образованного человека.