Я обращаю внимание, что гроздья бананов, которые мы развесили поперек поста управления, начинают желтеть. Парни в Специи будут рады. А сколько красного вина погрузила нам на борт команда «Везера»! Старик страшно ругался, когда обнаружил бутылки. Но у него не хватило духа приказать выбросить их в море.
Я надумал взглянуть, что же происходит наверху. Только я высунул голову, как из низкой пелены тумана показалась рыбацкая лодка.
— Слишком близко, черт бы их побрал! Они не могли не заметить нас!
Такое уже случалось с нами.
Старик фыркает. Некоторое время стоит тишина. Затем он начинает размышлять вслух:
— Похоже, это были испанцы!
Будем надеяться, что так оно и было, думаю я про себя.
— Ладно, как бы то ни было, мы не можем ничего предпринять!
Показывается португальский берег. Я вижу белый домик на красноватых скалах. Очень похоже на Бретань, вроде Коте-Саваж в Ле-Круазик, где разбивающиеся о скалы штормовые волны взметаются ввысь, как взрывы крупнокалиберных снарядов. Сперва два гулких удара, вслед за которыми меж черных утесов немедленно вырастают фонтаны гейзеров. Во время отлива, когда море спокойное, вдоль скал протягиваются узенькие пляжи из желтого песка. В наполненных сыростью бухточках шелестит бледно-желтая осока. Когда норд-вест[89] яростно атакует побережье, колючий утесник украшается гирляндами и фестонами морской пены. Древние, глубоко утрамбованные временем дороги, скрытые пеной, кажутся засыпанными снегом. На песке виднеются бледно-серебристые звездочки чертополоха. Иногда, правда, встречается и потерянный каким-то минным тральщиком параван[90]. Фермеры собирают полусухие водоросли в огромные кучи на свои тележки о двух больших колесах. А на море смотрит маяк, выкрашенный в белый и красный цвет, вроде нашего прибора Папенберга.
И вновь мои мысли возвращаются к коробку испанских спичек. На самом деле я всегда знал об этом, не желая признаться сам себе: точно такой же коробок с пылающим на нем солнцем — ярко-желтым на огненно-красном фоне — в дамской сумочке Симоны из крокодиловой кожи, которую она всегда носила с собой и которая вмещала
И все же почему она не получила по почте такой же маленький, симпатичный игрушечный черный лакированный гробик, как все ее соседи по дому? Почему Симона — единственная, не получившая его? Неужели ее печальное лицо — одно лишь притворство? Никто не смог бы так замечательно разыграть спектакль! Или смогла бы?
Перед моим взором возникает широкая низкая постель, покрывало с кричащим узором из роз, перепутанная бахрома, я вдыхаю сухой аромат кожи Симоны. Симона никогда не была потной. Она так любила свое нежное, упругое тело, так следила за каждым своим движением.
Я сижу в середине кафе, не решаясь встретиться с ее взглядом. Но когда она скользит между столиками с грацией ласки, уделяя внимание посетителям, я не могу оторвать от нее глаз. Легкая и изящная, как матадор на арене. Расстановка стульев в зале определяет ее фигуры и па, предоставляя ей возможность бесконечно новых комбинаций. Она уворачивается от встречающихся на ее пути препятствий, как от бычьих рогов, то выгибая бедра в сторону, то слегка подтягивая живот. Белая салфетка в ее руках напоминает плащ матадора. Я заметил, что она никогда ни на что не натыкается, не касается даже углов или спинок стульев. А как она смеется! Словно рассыпалась пригоршня звонких монет. В мое поле зрения все снова и снова попадает ее фиолетовый свитер. Тщетно я пытаюсь читать свою газету. Кто подсказал ей это утонченное сочетание фиолетового свитера и серых свободных брюк — этот потрясающий фиолетовый цвет, ни красноватый, ни синеватый — прямо как на картинах Брака? И все это венчает бронзовый цвет ее лица и чернота волос.
Сейчас в кафе полным-полно посетителей. Жаждущие, они заходят по дороге с пляжа. Официантка не справляется с их наплывом. Смешно наблюдать, как более проворная Симона настигает ее около стойки бара и начинает мягко корить за нерастропность, словно молчаливо угрожающая кошка.