Лютая зима (Преображение России - 9)

Когда утром на следующий день проспавший ночь довольно спокойно Ливенцев посмотрел в окно, чтобы узнать, на какой именно станции остановился поезд, он вспомнил и разбитую клячу и иронического склада людей: поезд стоял еще очень далеко от позиций Юго-западного фронта. Около вагонов бегали, сильно топая и крича, солдаты, те самые нижние чины, которые, по Добычину, совсем не должны были знать, куда их везут. Бабы с корзинками продавали какую-то снедь и молоко в бутылках.

Зима здесь была более заметна, чем в Херсоне. Станционные осокори красовались инеем; вороны на них сидели нахохлясь и вполне философски созерцали людскую суету. Эти утренние вороны на утренних декабрьских осокорях были индигово-лиловыми на нежно-розовом.

Ливенцев спросил проснувшегося Урфалова:

- Вы знаете, где мы сейчас с вами стоим?

- Ну? - снова закрыл глаза Урфалов. - Оглушайте?

- Черт знает что! Полтавская губерния. Станция Бобринская.

- По-вашему, значит, не на фронт мы едем? - открыл глаза Урфалов.

- Можем, конечно, и такой круг проделать, только когда же мы доберемся.

- Вона о чем тоскует!.. Хотя бы нас в Иркутск завезли... А если бы во Владивосток, то еще лучше. - И снова закрыл глаза и по-стариковски зажевал губами этот медлительный, турецкого обличья, человек.

Когда Ливенцев вышел из вагона, то первое, что ему попалось на глаза, был все тот же, знакомый по Херсону плакат, прибитый к стене вокзала:

ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ! МОЛЧИТЕ!

ПОЛЬЗА РОДИНЫ ЭТОГО ТРЕБУЕТ!

Он был сочинен в штабе генерал-адъютанта Иванова недавно, этот назойливый плакат, - его нельзя было встретить раньше и на херсонском вокзале, - это знал Ливенцев. Он появился только теперь, когда массы седьмой армии, собранной в Одессе и под Одессой, в Николаеве, в Херсоне и около большой станции Раздельной, были приведены в движение и, как ни очевидно было для всех, кто жил при южных железнодорожных путях, это движение, но войскам, которые двигались, предписывалось об этом молчать.

Ливенцев прошел вдоль вагонов своей роты, здороваясь с людьми. Дежурный по роте унтер-офицер Лекаренко бойко подскочил к нему с рапортом. Никаких особенных "происшествий" Ливенцев не ожидал, они и не "случились", но на станции Знаменка почему-то отстали двое рядовых - Кравчук и Биндюжный.

- Как так отстали?

- Так точно, ваше благородие, - поезд пошел, а их в вагоне на перекличке не оказалось. А винтовки, амуниция - это все ихнее осталось на месте.

- На Знаменке поезд стоял очень долго, как же они могли отстать? Они откуда родом, не знаешь?

Лекаренко был не из молодых, но легок на ноги, и на его очень неправильном, скуластом, смуглом лице часто появлялись молодые, плутоватые улыбки, хотя был он надежный службист. Он улыбнулся по-своему и теперь, когда ответил своему ротному:

- Кто говорит, что они будто так - из этой самой Знаменки оба... Тогда должны они с другим поездом нас догнать, ваше благородие.

- Тогда чтобы мне доложить. Передашь это другому дежурному, когда сменяться будешь. А в других ротах есть отставшие, не знаешь?

Лекаренко снова улыбнулся:

- Я так слыхал, ваше благородие, что по нескольку человек есть в каждой: у нас против других самая малость.

Двое, конечно, меньше, чем "несколько", - это был успех десятой роты, и Лекаренко мог приписать его своему ревностному дежурству, почему и добавил пытливо:

- Завезли нас, ваше благородие, уж порядочно от города Херсона, а все-таки никто не знает, куда же нас дальше отправят?

И он крепко впился глазами в глаза своего ротного, но Ливенцев ответил:

- Мне это тоже неизвестно, - и пошел дальше.

А дальше стояла кучка людей его роты, и среди них чей-то напряженный, хриплый голос кричал:

- Стреляйте, вашбродь! Я вас прошу - стреляйте, ей-богу, ничего! Меня пуля никакая не берет, - я уж сколько разов стрелянный!

Когда Ливенцев подошел, все расступились; прапорщик Малинка, бывший в середине, скомандовал "Смирно!". Поздоровался с Малинкой и солдатами, хотел было спросить, что тут такое, но когда увидел Митрофана Курбакина, - всегда как будто немного пьяного и дикого, с красножилыми глазами и ухарски подброшенной свалявшейся черной бородой, - сразу понял, что это он и кричал.

- Это тебя пуля не берет?

- Не берет, вашбродь, - нипочем не берет, - я уж стрелянный! Хотите спытать, - спытайте!

И Курбакин выставил над головою левую руку, широко распялив пальцы.

- А правую руку ты все-таки жалеешь? - спросил, не улыбаясь, Ливенцев.

- Я? Чтоб жалел? Вот правая в додачу, - стреляйте из двух леварвертов!

- Ты что тут дурака строишь? В лазарет захотел? Погоди, успеешь!

- Я чтобы в лазарет? Да нипочем меня никакая пуля не возьмет!

Ливенцев собрал все спокойствие, запас которого был в нем еще достаточно велик, и сказал ему негромко:

- Пошел и не ори глупостей!

- На станции Знаменка, Николай Иваныч, отстали двое, - тихо сообщил ему Малинка, когда они отходили вдвоем.

- Знаю. Этот дурак тоже, конечно, "отстанет"... если не здесь, то где-нибудь дальше.

- Буду сам следить за ним, - сказал Малинка. - Дежурному надо приказать за ним глядеть...