Люси Краун

— Восемьдесят долларов. — Что? — Оливер не мог скрыть своего удивления. — Где ты взял деньги? — Выиграл в бридж, — спокойно ответил Тони. — Мы играем каждый день.

Я выигрываю три раза из четырех.

— И мистер Холлис знает об этом?

Тони холодно засмеялся.

— Он ничего ни о чем не знает.

При этом мальчик поднял руку и коснулся основания черепа своего скелета. — Оципитальная кость, — произнес он. — Я знаю название всех костей.

Нормальный отец, имеющий нормального сына, похвалил бы его за такое усердие. Но вид этого голого ровного юношеского торса, слабого и уязвимого, аккуратной и пропорциональной формы на фоне пожелтевших костей ломбардного скелета вызвал у Оливера острое чувство боли.

— Подойди сюда, — резко сказал он, направляясь к умывальнику в конце комнаты. — И давай покончим с этим. Мне нужно быть в Нью-Йорке к шести. Тони в последний раз нежно погладил скелет, на что тот ответил сухим стуком костей. Потом он послушно подошел к умывальнику и остановился перед Оливером.

— Сначала умой лицо, — сказал Оливер.

Тони снял очки и включил воду. Он все делал тщательно и методично. Потом втерев руки полотенцем, он повернулся к отцу. Пушок на его щеках потемнел от влаги и прилип к коже.

Оливер осторожно нанес пенку на юношеские щеки, кончиками пальцев ощущая угловатость и нежность молодых скул. Тони терпеливо стоял, не мигая и не двигаясь. Как старая лошадь, безропотно подставляющая ногу кузнецу, невольно сравнил про себя Оливер.

Оливер несколько неуверенно мелкими осторожными движениями проводил бритвой по лицу мальчика. Никогда раньше ему не приходилось брить кого-то, а это оказалось совсем не то, что бриться самому. При этом он вдруг явно вспомнил тот день, когда его впервые в жизни брил его собственный отец. Это было лето, когда ему исполнилось четырнадцать. Он отдыхал тогда в большом дому на Уотч Хилз, из окон которого было видно море. Отец приехал на выходные. Сначала он несколько часов бросал на сына косые взгляды, точно так же, как сам Оливер разглядывал Тони за обедом. И только потом его отец разразился громким смехом и грубо потрепав Оливера по юношеской щетине, повел его наверх в старую ванную комнату, отделанную красным деревом, по дороге призывая всех членов семьи понаблюдать за тем, что должно было произойти.

Старший брат Оливера не приехал на эти выходные, но его мать и две сестры — двенадцати и десяти лет, встревоженные необычной веселостью отца, немедленно появились в дверях ванной комнаты, где стоял смущенный Оливер, раздетый до пояса с застенчивой улыбкой на лице. Отец в это время методично затачивал свою бритву с ручкой из слоновой кости и прямым лезвием.

Оливер осторожно проводил узкие полосы на покрытом пеной лице Тони и в ушах его четкую звучал тихий успокаивающий ритмичный шорох, сопровождавший каждое движение лезвия, которым отец проводил по кожаному ремню, висевшему рядом с мраморным умывальником в той далекой ванной на побережье в 1912 году. Он также вспоминал сухой запах мыльной пены, ощущение жесткой щеточки на щеках, смесь запаха отцовского рома с маминой лавандой, которая придавала ванной комнате вечный неуловимо тонкий загадочный запах. Ему вспоминалась также океанская соль на его голых плечах после утреннего плавания, мать в легком голубом платье, сестры стоявшие на пороге ванны босые с серьезным выражением лиц.

— Входите, входите, — сказал тогда отец. — Вы присутствуете при посвящении в мужчины, дорогие дамы.

Мать и сестры так и оставались у двери, пока отце трудился нанося пену на его щеки, но когда он взял бритву и стряхнул ее три-четыре раза о ладонь, мать похлопала девочек по плечу и сказала:

— Здесь нам не место, девочки. Это только для мужской половины племени.

Она улыбалась, но очень странной улыбкой, которую Оливер никогда раньше не видел на ее лице. Мама решительно вывела девочек и плотно прикрыла дверь, прежде чем отец первый раз успел провести бритвой по лицу Оливера. Отец Оливера молча с самым серьезным видом разглядывал сына несколько мгновений, потом взял в руку его подбородок приступил к бритью быстрыми точными уверенными движениями.

Оливер все еще хранил в памяти ощущение отцовских пальцев на щеках это были сильные, твердые и вместе с тем нежные прикосновения. И только гораздо позже — после смерти отца, он поняли сколько в них было любви и сожаления.