Люди Церкви, которых я знал

Дядя Афанасий был хорошим человеком. Он со всеми здоровался дважды, как монахи монастыря Лонговарда, которые повторяли в своём приветствии слова «благословите, благословите», чтобы человек наверняка услышал во второй раз, если не расслышит в первый. Своих родственников он любил больше, чем собственных детей. Он был щедр ко всем, был человеком «с душой нараспашку», как говорят у нас на островах Архипелага. Его мать происходила из Эноса и Айвали. Она была очень религиозна. Местом её служения Богу был храм святого Димитрия, которого она называла своим соседом. По ночам, когда были потушены все свечи, святой стучал в её окно и никогда не лишал её этого знака своего присутствия. Этот стук, как она сама сообщала, всегда был тихим. К сожалению, она быстро умерла, не успев довести до конца воспитание своих детей, из-за чего её дети удержали в своих сердцах лишь небольшие искры благочестия. Она не успела полить семена, посаженные ею в их мягких сердцах.

Афанасий работал портовым грузчиком. Он всегда был честным и почтительным, но работа в Пирейском порту^[123] постепенно внушила ему гордую мысль, что он знает если не всё, то, по крайней мере, больше других. Он называл порт школой добра и зла.

– Мои глаза видели, а уши слышали такое, о чём вы, образованные, никогда не прочтёте в книгах.

Какая-то связь с Церковью у него оставалась всегда. Он никогда не богохульствовал и не развратничал. Но после того, как священник, совершивший для него собрование и освящение дома, в чём-то сплутовал (как Афанасий сам рассказывал), сердце его остыло к Церкви. Впрочем, веры своих отцов он не оставил.

Прошло много лет, и он оказался прикован к постели острой лейкемией. Лечащий врач утверждал: «Стоит прекратить переливание крови, как праздник жизни для дяди Афанасия закончится». Как хороший родственник, я навещал его каждый вечер – малое воздаяние за его любовь ко мне. Как-то раз его дети задержали меня у входа в клинику и попросили меня уговорить его исповедаться.

– А почему вы сами этого не скажете?

– Манолис, ты ведь знаешь, какая у него немощь…

– Дядя, кровь останавливается и скоро твоя жизнь закончится.

– Я это знаю, сынок.

– Думаю, что тебе пора исповедаться и причаститься. Подумай, как ты предстанешь Господу в таком состоянии?

– Быстрее приведи ко мне духовника, я сделаю всё, что нужно.

Недалеко от больницы находится храм святого Спиридона, в котором тогда служил священником один молитвенник и удивительный учитель благочестия. Его проповеди всегда меня трогали: он умел донести свои слова до сердец слушателей. Его слово было свежим и благоуханным, как свежеиспечённый пшеничный хлеб, наполняющий весь дом своим ароматом. Оно вселяло в сердца покой, подобный первой росе, выпадающей на рассвете августовского дня. Ах, если бы он и теперь был жив! Мы слушали бы из его золотых уст евангельское учение. Но он рано оставил свой приход, став митрополитом на острове Хиос. Да пошлёт нам Христос больше таких священников, каким был отец Хризостом Ялуридис!

– Вы сможете прийти исповедать моего дядю, который лежит в больнице?

– Идём прямо сейчас.

Когда на следующий вечер я пришёл к дяде, то оказалось, что он уже исповедался и причастился. Его жена, сутками не отходившая от него, сообщила мне новости хорошие и не очень: с утра он стал задумчивым, но ни с кем не общается.

Она сказала ему на ухо:

– Пришёл Манолис.

И тогда мой полумёртвый дядя приподнялся с подушки и, плача, стал говорить мне:

– Спасибо тебе, дорогой мой сынок! Последний раз я исповедовался в 1912 году. Тогда в Фессалониках мы исповедовались всем полком. Мы причастились и дошли пешком до Софии^[124]. С тех пор я погряз в житейской суете, к тому же один священник столкнул меня в бездну, хотя я и сам как будто искал кого-то, кто дал бы мне повод уйти из Церкви. С того времени я был как осёл, который ушёл с дороги, заблудился в лесу и бродит туда-сюда. Всему причиной мой эгоизм, который появился у меня от общения с портовыми людьми, которые любили говорить: «Есть только мы, других нет». А теперь я облегчил себе душу. С моего сердца как будто сдвинули могильную плиту. Если я выживу, то буду жить по-новому, по Христу, истинной жизнью, сынок. Ещё раз спасибо тебе, дорогой племянник! Дай я тебя поцелую.

Через час мой дядя продолжил свою новую жизнь на небе. Не «внизу», как говорят в Афинах о Пирее, а наверху, в Горнем Иерусалиме.

«Ты сам захотел сюда прийти, или тебя привели?»

Была середина зимы. Холод был такой, что никто из нас не показывал носа на улицу. В этих горах ночь наступает быстро. Как будто могильной плитой накрывает нас туман и густая тьма. Даже лунный свет не мог нас утешить. Ни один человек не приходит в такое время к нам в ущелье, чтобы узнать, живы мы ещё или уже умерли. Но, несмотря на это, как-то раз после вечерни я увидел в монастырском дворе трёх человек: двое юношей сопровождали своего отца.

– Как вы оказались здесь в такую погоду?