Люди сороковых годов

- Ответили.

- А как же муж? Он жив еще?

- Жив.

- Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.

Вихров пожал плечами.

- У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть.

- Завидую вашей кузине, - проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула.

- В чем же? - спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.

- В том, что она внушила такое постоянное чувство: двенадцать лет ее безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин.

- Не мог-с! - отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена.

Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.

Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, - она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, - и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский.

- Почтмейстер мне прямо пишет, что дом никуда не годится, - говорил губернатор, больше шутя, чем серьезно.

- Для меня решительно все равно, хоть бы он провалился, - отвечал Виссарион, - архитектор их принял - и кончено!

- Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась.

- Штукатурка должна была бы или сейчас обвалиться, или уж она обыкновенно никогда не обваливается.

- Но она, однако, действительно обвалилась, - возражал слабо начальник губернии.

- Очень-с может быть! Очень это возможно! - отвечал бойко Захаревский. - Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, - это какую хотите штукатурку отпарит.

- Потом, что пол очень провесился, боятся ходить, - как бы больше сообщал Захаревскому начальник губернии.

- И то совершенно возможно! - ответил тот с прежнею развязностью. - Нет на свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не боится.

- Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить.

- Непременно начнет коробить - и мне самому гораздо бы лучше было и выгоднее класть сухую землю, потому что ее легче и скорее наносили бы, но я над богом власти не имею: все время шли проливные дожди, - не на плите же мне было землю сушить; да я, наконец, пробовал это, но только не помогает ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству!

- Или тоже печи, пишут, сложены из старого кирпича, а тот из стены старой разобран - и весь поэтому в извести, что вредно для печи.

- Очень вредно-с, но это было дело их архитектора смотреть. Я сдал ему печи из настоящего материала - и чтобы они были из какого-нибудь негодного сложены, в сдаточном акте этого не значится, но после они могли их переложить и сложить бог знает из какого кирпича - времени полгода прошло!

- Но все-таки вы поправьте им, чтобы успокоить их, - больше советовал начальник губернии, чем приказывал.

- Ни за что, ваше высокопревосходительство! - воскликнул Захаревский. Если бы я виноват был тут, - это дело другое; но я чист, как солнце. Это значит - прямо дать повод клеветать на себя кому угодно.

- Да, но я это не для них, а для себя прошу вас сделать, потому что они пойдут писать в Петербург, а я терпеть не могу, чтобы туда доходили дрязги разные.

- Если для вас, ваше превосходительство, так я готов переделать хоть с подошвы им весь дом, но говорю откровенно: для меня это очень обидно, очень обидно, - говорил Захаревский.

- Но что ж делать - мало ли по службе бывает неприятностей! - произнес начальник губернии тоном философа.

- Это конечно что! - подтвердил также несколько философским тоном и Захаревский.