Люди как реки

Коля замолчал. Вересов видел его вопрошающий взгляд в упор, взгляд этот требовал немедленного ответа, но ответа не было, так перепуталось все, так неопределенна была вина одних и обида других людей. Потому он сказал первое, что пришло на ум и что в какой-то мере продолжало открывшееся ему дело:

– Прежде всего нужно разобраться с Капустиным.

– Нет! – вскрикнул Коля и подался к Юрию Андреевичу, словно защитить желая. – Вы его не знаете, он зверь, он вас подкараулит, у него дружки одна шпана. Братишка опять в тюряге. Сашка тоже мечтает туда… Мамаша у него не просыхает. Теперь вот и Котов с ним заодно, они узнают и тогда… Сегодня Стас заступился, а завтра?..

– Успокойся, – сказал Юрий Андреевич. – Мы тоже не лыком шиты. И реветь кончай, ишь рассопливился.

– Вам-то что, – плаксиво ныл Коля, не умея унять слезы, – вы домой, а мне вечером в школу. И зачем я только сказал? Теперь я стукач – точно…

– Дурачок ты, – сказал Юрий Андреевич, и Коле еще больше захотелось плакать. – И Сашка такой же дурачок. Зеленые вы, глупые…

Правый глаз Коли тонул в свежем синяке, разбитые почерневшие губы кровоточили. Он слизывал кровь быстрым языком и уже не плакал – скулил, всхлипывая, давясь слезами, принимался тонко ныть, умоляюще и затравленно взглядывая на Вересова.

– Мы сделаем из Сашки отбивную, – пообещал Юрий Андреевич и вышел вон.

И сразу же, как только закрылась за ним дверь, в туалет вошел Родионов, молча встал рядом.

– Я тебя попасу, – сказал Стас деловито, – а то как бы чего не вышло.

Вересов спешил вверх по лестнице. Первым его побуждением было войти сейчас в класс и на глазах у всех избить Капустина. Он был убежден, что именно к такому обращению Капустин привык, что так еще можно что-то втолковать ему, что слова до него не дойдут. Однако одни слова были в распоряжении Вересова – единственное его оружие, и не очень-то верил он в силу слов, никогда не верил, а теперь и подавно.

Виноват ли Капустин – вот вопрос, на который даже теперь он не мог ответить. Вроде бы виноват: тиранит группу, отбирает деньги в вечерней школе, бьет, избил Звонарева. Но не есть ли вина Капустина лишь отражение общей вины его окружения? И мог ли хотя бы день просуществовать Капустин этаким вершителем судеб, если бы в училище был порядок, и все занимались своими прямыми делами? Если бы вечерняя школа не была отговоркой: учим, вынуждены учить ребятишек, списки классов налицо, журналы ведутся исправно, кое-кто даже на уроках бывает, сидит. То же, что творится в коридорах и туалетах, не наше дело, для этого есть милиция.

Юрий Андреевич понимал, что мир мальчишек никак не соприкасается с миром благополучных отчетов, переходящих призов и вымпелов, отличных бумаг в переплетах под кожу, что все эти отчеты, призы и вымпелы не отражают как раз того, что призваны отражать, – реальности, что если привести эту грубую реальность в соответствие с официальным ее отражением, не сойдутся концы с концами, выявятся грубейшие натяжки и элементарная ложь во спасение. Мальчишки просто не уместятся в среднестатистические представления о них, а ведь именно средними представлениями манипулируют все, да и сам он до недавнего времени. Средний же ученик годен разве что для расчета высоты стола и стула, но никак не для распределения тепла и внимания.

Вспомнилось, как твердили ему, что теперь-то что, жить можно, посмотрел бы, что творилось прежде. Он не мог согласиться, что сложности в прошлом способны оправдать нынешние сложности, как не мог согласиться с тем, что Кобяков как ни в чем не бывало стоит у доски, что явление Разова в учебном корпусе – событие, что есть в училище освобожденный комсорг и вроде бы нет его, чем он занят и где находится, никому не ведомо, что по существу одиноки Звонарев, Капустин, Котов, другие…

Он привык отвечать за себя одного и чужие просчеты никогда не записывал в собственный актив. Но, начав работать в училище, стал понимать, что его труд вплетается в общий поток воспитания, и от того, насколько успешен будет труд всех, зависит успех его собственного труда. И что его право и обязанность решать не только собственную задачу в своем кабинете, но и участвовать в решении общей задачи всего училища.

Он может пойти к Разову, рассказать ему все, что успел узнать. Пожалуй, он даже обязан именно так поступить – сбросить с себя лишний, не очень-то приятный груз ответственности, остаться в стороне – ничего нет проще. Никто не посмеет упрекнуть его.

Нет, он не пойдет к Разову – знает, чем это кончится. Живые ребята немедленно превратятся в символы недопустимого поведения, которыми Разов будет потрясать на линейке под общий смех. Он давно заметил, что даже вполне разумные слова Разова вызывают смех.

«Самому нужно попробовать, – сказал Юрий Андреевич себе, – сначала сам, а потом пусть другие. Но сначала сам».

Он постоял перед дверью своего кабинета, смиряя дыхание, прислушался – тишина. Приотворил дверь, позвал буднично:

– Капустин, ну-ка выйди ко мне.

Капустин, явно истомившийся ожиданием, проворно поднялся, потопал к двери.