Люди и Ящеры

* * *

Шло время. Весна заканчивалась, близилось лето. День за днем узник выходил на башню, и все повторялось. Но в один теплый и даже немного душный вечер дождь так и не собрался, тумана тоже не было, а на небе разыгралась необычайно яркая заря. Установившийся порядок оказался нарушенным еще в одном. В саду, под кронами акаций, неожиданно прозвучала музыка, – тихие, но отчетливые аккорды струнного инструмента.

Узник, только что покончивший с очередным листом, приподнял голову. На его сухом и привычно нахмуренном лице появилось осмысленное выражение.

– Что это было? – отрывисто спросил он. – Какая вещь?

– Не знаю, монсеньор, – ответил служитель голосом, полным изумления, поскольку до этого странный человек разговаривал только с самим собой.

– Знакомая мелодия, э… простите. Как вас зовут?

– Фердинанд, к вашим услугам, – еще больше удивляясь, ответил страж.

– Я хочу взглянуть на инструмент, Фердинанд.

Просьбу спешно выполнили, инструмент принесли.

– Силы небесные! Гитара…

Человек с бородкой сел в кресло, погладил лаковую деку. Потом уверенной рукой поправил колки, пробежал по струнам. Сначала его игра была несколько сбивчивой, но быстро выровнялась, набрала темп. Звуки сделались чистыми, отчетливыми. Пленник явно занялся делом, по которому соскучился. Перебрав несколько красивых, но безвестных в Альтеншпиле музыкальных тем, он на минуту приостановился, размышляя, что еще сыграть, уронил несколько рассеянных нот, качая при этом закованной ногой. И вдруг струны застонали, захлебнулись птичьими вскриками. Полилась тоскливая мелодия, перебиваемая басовыми ударами. Это была музыка боли. То острой, то притупленной усталостью, временами отдаляющейся, уступающей место недолгой радости, но непременно возвращающейся, как в незаживающую рану. Сквозь эту боль просачивались редкие, вроде бы случайные светлые звуки, но их тут же сменял жесткий, рычащий ритм, какие-то обвальные аккорды.

Внизу, в беседке, всхлипнула женщина. По гальке прошуршали шаги. Белое платье удалилось в сторону дворца.

– Невозможная музыка, сударь, – сказал Фердинанд. – Что это за произведение?

– Я попытался переложить для гитары симфонию «Путь человечества». Не знаю, насколько получилось.

– «Путь человечества», – взволнованно повторил Фердинанд. – Это великая вещь, сударь. Не только по названию. Кто ее написал?

– Компьютер.

– Простите, а кто такой Компьютер?

Пленник недоуменно отложил гитару.

– Где я?

– В замке его высочества.

– Какого высочества?

Фердинанд пожал квадратными плечами.

– Виноват, я не совсем понял вопрос. Как вы себя чувствуете?

– Превосходно. Давно не дышал таким воздухом. Кажется, много лет. Чем так пахнет? Медуницей?

– Да. И розами.

– Замечательное место. Вы не поверите, но я не помню посадки. По-видимому, мы на Земле?

– На… земле? В определенном смысле, монсеньор.

– Монсеньор, монсеньор…

Монсеньор подошел к краю площадки, всматриваясь в очертания центральной башни замка, словно видел ее впервые.

– Да ведь это не декорация, – удивленно сказал он.

Потом поднял голову и добавил:

– Луны нет, созвездия немыслимые, млечный Путь – и тот неправильный…

Затем пошевелил правой ногой. Цепь звякнула.

– И это еще что?

– Исключительно в целях вашей безопасности, монсеньор, – поспешно вставил Фердинанд. – Чтобы вы не упали с башни.

– С башни?

Человек глянул вниз.

– Я так болен?

– Не совсем здоровы.

– И сейчас?

– Не знаю. Утром вас будет осматривать врач. А я плохо разбираюсь в медицине, прошу извинить.

Монсеньор еще раз взглянул в небо и сказал с укоризной:

– Да какая же здесь Земля, Фердинанд!

Его страж, что-то взвесив в уме, ответил:

– Простите, я не сразу вас понял. Вы спрашивали название нашей планеты?

– Разумеется.

– Терранис, сударь.

– Ага. Терранис. Нет, не помню такой планеты. Между тем, я здесь. Кто же так подшутил, хотелось бы знать…

– Никто не знает. Только это был большой шутник, сударь, – со вздохом сказал Фердинанд. – Очень большой.

* * *

Если человек хорошо выспится, к нему на некоторое время возвращается детская свежесть восприятия. Такое бывает и при выздоровлении после тяжелой болезни, когда недуг уже отступил, а силы еще не вернулись.

Краски насыщенны, звуки объемны, запахи отчетливы. Все кругом приобретает глубокий и таинственный смысл. И свет из окна-бойницы, и таз с водой, и дрожащий кружок отражения на потолке. В изменчивых пятнах и тенях этого кружка чудятся то неуклюжие движения амебы, то радарное изображение атмосферной планеты, то дно старинного колодца. Потом начинают проступать знакомые и не очень знакомые, но одинаково гротескные лица; потом все надоедает, и глаз сам собой начинает искать новый объект.

Сбоку послышалось деликатное покашливание.

– Доброе утро, монсеньор.

Он скосил глаза.

– А, Фердинанд! Доброе утро.

– Рад, что вы меня узнали, вчера мы расставались в сумерках.

– Мне кажется, я видел вас при разном освещении. Не только в сумерках. Наверное, давно пора вставать?

– Не обязательно. Зависит от вашего настроения, монсеньор… Не будет ли нескромно с моей стороны спросить ваше имя, монсеньор?

– Не будет. Меня зовут Шегеном. Если не ошибаюсь.

– Шеген де?

– Что – де?