Любожид

– Отмажешься как-нибудь! – отмахнулся Герцианов и вернулся к своей прежней теме. – Ведь у вас что происходит? У вас идет борьба за русский народ. Между тобой и Сусловым. Между Тарковским и Андроповым. Между Любимовым и Брежневым. Вы тянете народ в одну сторону, они – в другую. Вы говорите народу про душу, про совесть, про милосердие, про христианство, а они – про соцобязательства и производительность труда. И каждый раз, когда они выбрасывают вас за границу – сегодня Солженицына, завтра Тарковского, послезавтра тебя, – они выигрывают не просто свой покой, нет. Они отыгрывают у вас народ. Нет, если бы я был русским, я бы им не уехал!

– Им не уехал! – передразнил Кольцов еврейскую интонацию Герцианова.

– Ага, именно это я и хотел сказать! Из-за границы вы свой народ достать не можете – ни Тарковский, ни Солженицын. Они оба, как у нас говорят, стали отсохшей веткой. А народ оставили Брежневу и Андропову.

– Тебе легко рассуждать, отъезжаючи…

Герцианов посмотрел на Кольцова своими маленькими карими глазками, допил пиво из кружки.

– Мудак ты, – сказал он огорченно. – Русский ты мудила, вот кто! Ничего не понимаешь! – Он потер ладонью свои небритые щеки и закурил «Яву» – кислую сигарету без фильтра. – Во-первых, никуда я не уезжаю, я в отказе. Это раз. А во-вторых… Думаешь, у меня нет чувств к России? Или я Лермонтова хуже тебя понимаю? Или внуков своих не люблю? Или не знаю, что лучше русских баб нет и не может быть в мире женщин? – Он снова нагнулся к своему портфелю, вытащил два граненых стакана и бутылку «Московской», в которой было еще до половины. Но Кольцов остановил его:

– Подожди. Куда ты гонишь?

– Как скажешь… – Герцианов спрятал бутылку и стаканы.

– Я, чтоб ты знал, еще вполне скважину бью, и у меня жена на двадцать шесть лет моложе! И не из-за Лира я уезжаю! Эта очередь за сливами меня выталкивает. Но ты никогда не поймешь, что это такое – быть чужим у себя же на родине. Это шекспировская тема, старик! А Лира… Лира я на Бродвее сыграю!

– На каком языке? – спросил Кольцов. – Do you speak English?

– Heважно! – хмельно отмахнулся Герцианов. – Искусство интернационально! Они ведь уже год, как перекрыли мне кислород – ни в кино, ни на эстраду. Как на выезд подал – все, ни одного концерта! Но я же артист, у меня душа горит! Давай выпьем.

– Сейчас, пива принесу и выпьем. – Кольцов встал, взял пустые пивные кружки – по пять в каждую руку. – А если я соглашусь делать Ленина, зашьешь ампулу?

– Ни хера! – сказал Герцианов. – Они меня и без ампулы выпустят! Рано или поздно. Не сажать же им Герцианова!

Кольцов ушел к стойке, смешался с толпой-очередью.

Герцианов сидел над двумя оставшимися на столе пустыми пивными кружками и каким-то совсем не пьяным, а жестким, словно ястребиным, взглядом оглядел этот большой павильон-бар. Гул голосов, смешанный с запахом пива, водки и моченого гороха, стоял в воздухе. Неряшливо одетые московские алкаши… небритые после ночного загула студенты… командированные казахи с деловыми портфелями… молодая чернявая евреечка с усатым русаком в вышитой украинской рубашке… несколько младших офицеров… столике тремя интеллигентами… высокий и красивый, как Вронский, молодой жуир в длиннополом кожаном плаще, с холеными пальцами в перстнях и сорокалетняя татарка, влюбленно заглядывающая ему в глаза и готовая, кажется, прямо здесь, при всех впиться в этого молодца своими искусанными алыми губами… компания загульных шабашников… цыганка в грязном цветастом платье пристает к кому-то погадать, а двое ее детей шныряют меж столиков… – это и был тот самый «народ», о котором он говорил с Кольцовым.

– Абрам, дай пену допить!

Герцианов поднял голову. Над ним стоял небритый и нечесаный алкаш лет пятидесяти, в грязной тенниске и с наколкой «Раб КПСС» на локте. Его наглый и голодный взгляд был прикован к двум пивным кружкам, которые стояли перед Герциановым. В них, на донышке, действительно была пивная пена.

Герцианов вздохнул:

– Здравствуй, земеля!…

– А ты чаво? Ты рази из брянских? – удивился алкаш.

– Нет, я из гомельских, – усмехнулся Герцианов. – Но тоже раб КПСС. А водки хочешь?

– Шутишь! – не поверил алкаш.

Герцианов нагнулся к своему портфелю, достал бутылку «Московской» и два стакана. Не спеша налил по полстакана. И пока он лил эту водку, и пока закрывал бутылку, и пока прятал ее снова в портфель – алкаш не отрывал завороженного взгляда от этих стаканов и, казалось, даже не дышал, чтобы не спугнуть свое неожиданное счастье.

– Ну, давай! – Герцианов подвинул ему один стакан, а сам поднял второй: – Давай, земеля, выпей с жидом! За вашу и нашу свободу!

И то ли потому, что Герцианов был уже достаточно «набравшись», то ли актерская его натура проснулась, но этот вроде бы негромкий тост прозвучал так, что на них посмотрели из-за соседних столиков. А ал каш тут же схватил свой стакан.