Любовь тигра

Во второй арке тоже было зарешеченное окно, но оно уже не казалось дырой в бездну — этим окном заканчивался уже знакомый мне коридор, головокружительно пахнувший керосином, ведущий к моим приятелям-врагам Генке Матвееву и Сережке Аристархову. Сейчас дом этот разрушен, возродится неузнаваемым, и то, про что я рассказываю, вряд ли еще кто-то так цепко носит в своей душе!

Из второй арки поднималась таинственная шахта вверх, сквозь все этажи, тускло освещенные окна, тем не менее, выходили в нее, хотя дозы света и тепла в этой шахте (приходилось задирать голову, чтобы увидеть ее), были минимальными.

Потом в этой шахте, внизу, поселились круглые мусорные баки — года, естественно, не помню, — но до этого во втором дворе, каком-то более вольном, расхристанном и сельском, красовалась белыми известковыми стенами помойка, с черной железной крышкой, с тросом, колесиком на кирпичной стене двора, и тяжелой гирей-противовесом. Одна стена двора — первого и второго насквозь — была кирпичная: не стена дома, а просто стена, высоким набором кирпичей ограждающая нас от другого мира.

Помню во втором дворе огромные деревянные катушки клейко-серого толстого кабеля, отгораживающие темный угол двора, примыкающий к окнам дворничихи. Что-то сладкое, постыдное, но неясное соединяло нас с дочкой дворничихи Нинкой за этими катушками — остались лишь ощущения, без подробностей, на самом краю сознания и памяти.

Если бы не было второго двора, скоро бы я уткнулся в тупик, жизнь бы ограничилась, пошла бы куда-то вбок, но то, что она не кончалась, уходила далеко — соответствовало моим тогдашним желаниям и мечтам: я словно бы сочинил, создал своими страстями, желаниями второй двор, и он появился. Именно тут я смутно начинал ощущать нечто вроде спирали познания, — еще не сформулированный словами, закон этот заставил меня вздрогнуть, когда я почувствовал его... Под черной лестницей, ведущей из второго двора в длинный коридор Матвеева и Аристархова, были темные (сердце прыгало, когда нога оступалась вниз) — темные ступеньки, и за ними — дыхание тлена, холода, сырости... Тяжелая чугунная дверь с натугой сдвигалась под твоими усилиями, и ты, скользнув в щель, веющую холодом, оказывался в полной темноте и глухоте — тяжелый камень поглощал тебя! Сперва несколько мелких шажков во тьму и неизвестность, не то что с вытянутыми, а, я бы сказал, отчаянно вытаращенными вперед руками, потом застывание в неподвижности и снова несколько шуршащих шагов. Куда вела эта тьма? Помню веселое — сейчас бы сказали — циничное отношение, появившееся у меня. Да никуда особенно она не ведет, ничего такого особенно невероятного, чего-то сверх того, что можно понять и предвидеть, на свете не существует. Это нахальное ощущение власти разума, уже почувствовавшего все заранее, появившееся впервые тогда, помогло мне и в более важных ситуациях. Нет никого такого, кто бы придумал более необычное, чем ты способен придумать сам.

Нет, неспроста мы лезли в холодную тьму — мы развивали, упражняли себя, отрабатывали варианты жизни.

С таким наглым ощущением уже не так безнадежно и страшно было передвигаться во тьме. Кто бы ни сочинил эти изгибы тьмы, никуда не мог он уйти от законов разума, какой-то логики, какого-то разъяснения для прошедшего через тьму.

Вскоре мы знали уже, через сколько шагов во тьме нужно поднять ногу перед полуметровым порожком. Дальше нужно было передвигаться шаркая подошвами, скользя по бетону — вскоре этот порожек так же необъяснимо обрывался, как и возникал, и надо было, поболтав ногой внизу, нащупать бетонный пол — дальше он шел ровно. Это ощущение небрежного знания, лениво-уверенной ориентации в бесконечности было сладким, хоть и тайным, мы умудренно усмехались: кто же не знает первый-то коридор?! Впрочем, скоро уже считалось необходимым знать и все остальное подземное царство: уходящую провалом вниз, в темноту, кочегарку, с гулким и холодным (по случаю лета) отопительным котлом, и дальний изгиб коридора, идущего в неизвестность, и темный зал, самый дальний, который оказывался, как и бывает в жизни — самым ближним. Из крохотного, мерцающего под потолком этого зала окошечка, с огромными усилиями подобравшись к нему, я однажды выполз на брюхе, как доисторический динозавр, в первый двор, прямо к ногам изумленной бабушки. В самом конце дальнего зала имелся подъемчик, утыкающийся в пахучий, колючий склад перевязанных прутьев — метел, замыкала это метлохранилище дрыгающаяся дверка, запертая на замок, но выходящая, как и следовало ожидать, в знакомое место — в пространство под знаменитой парадной лестницей в мраморном вестибюле.

То, как быстро и четко разобрались мы с бездной, разгадали ее, переполняло нас бойкостью и уверенностью — выработались эти чувства именно тут и потом весьма пригодились.