Любовь перевернет страницу

Я закрыл глаза, чтобы самому уснуть, чтобы время пронеслось как можно менее заметно. Я гнал время, как и мысли о Вере. И чем дальше я оказывался от нее, тем больше я думал о другом мире, о другом себе. Я поверил в завтрашнее утро, которое мне хотелось начать заново. Конечно, все это было лишь беззвучными словами, скачущими по белому листу моего сознания – человек не может стать другим за одну ночь, не сможет и за две, за три… Но само желание не быть тем, кем ты привык встречать свои дни, что-то меняет; оно дает возможность остановиться и взглянуть внутрь себя, а потом прислушаться к сердцу, которое кричит, ноет, сражается, но бьется, бьется, бьется…

Бум-бум-бум… Мимо прокатилась тележка с горячей едой. В мой сон ворвался запах кофе, и я открыл глаза. В иллюминаторе чернело небо, а салон нашего самолета освещался приглушенными лампами. Наверное, в местах, над которыми мы пролетали, кто-то, понявший вдруг голову к небу, мог принять нас за подмигивающую сквозь темноту звезду. Я припомнил свои мысли о том, как хорошо было бы быть цветущий деревом, и мне подумалось, что звездой, наверное, тоже было бы быть неплохо – они красивы и вдохновляют своим далеким сиянием. Но звезды всегда одиноки: как и люди они окружены миллионами таких же как они бушующих скоплений и стоят поодаль друг от друга.

Я отвернулся от иллюминатора и посмотрел на сестру: Тома крепко спала, размашисто развалившись в кресле. «Тоже как звезда», – подумал я, тихонько откинув пряди волос с ее лба. Сквозь сон она вздохнула, но не проснулась. На коленях сестры, запертый в переноске, сидел Марс. Он тихо посапывал, выставив нос вперед так, что сетчатая стенка его переносного домика натянулась. Я коснулся пальцами этой шершавой черной кожи, чуть влажной и теплой, и Марс сонно чихнул.

Затем я откинул голову и закрыл глаза. Стало темно, но уютно – такое умиротворяющее затишье бывает только перед чем-то новым, чем-то из ряда вон. Может, я и не был готов к этому, но ждал: ведь новые сильные ощущения заглушают уже пережитые, но все еще подающие голос – то цунами, что прошлось по моей душе, не улеглось, оно все еще гремело где-то вдалеке. Разрушения, оставленные им, были значительными, и мне требовалась помощь – соленых волн, ослепляющего жара и грядущих встреч, требующих новых чистых страниц. Не знаю, чем я заслужил ту помощь, но благодарен за нее. Она исцелила меня – того меня, кто тогда еще ничего не зная о своей судьбе, тихо засыпал в рассекающем воздушное море самолете.

Проснулся я уже от толчка в спину и громкого звук несущихся по шершавой посадочной полосе колес.

– Ну вот мы и на месте! – весело сказала Тома, но не мне, а своему четвероногому любимцу.

Она расстегнула молнию, и Марс, высунув свою морду, жалобно посмотрел на хозяйку.

– Ты у меня – герой-путешественник, – приговаривала Тома деланным голосом. – Ты же еще не знаешь, что скоро увидишься со своим братцем.

– Который час? – спросил я, потягиваясь.

– Двенадцать или что-то около того. Поля сказала, что задерживается, но не думаю, что это проблема. Пока мы получим багаж, пройдем допрос… Как бы ей не пришлось нас ждать. Ты готов?

Я кивнул. Защелкали ремни, пассажиры повскакивали со своих мест. Мы с Томой и Марсом сидели в хвосте, поэтому не торопились. Я почувствовал усталость в теле, и подрыгал ногами. Мою кожу стянуло, и тут я вспомнил, что Тома все-таки заставила меня одеть те самые компрессионные чулки – я не смог противостоять натиску своей сестры и демонстративно напялил их на себя, чтобы не поссориться. От нелепости своего поступка я негромко рассмеялся.

– Ты чего? – спросила Тома, смотря на меня как на умалишенного.

– Да так…, – ответил я, пряча лицо за ладонями.

– Возьми себя в руки, Ян. Впереди паспортный контроль!

– Боже, ты все об одном и тоже…, – тут уж я потерял контроль и засмеялся так, то глаза заслезились.

Выражение моей сестры исказилось. Она не понимала, что происходит, и, кажется, всерьез забеспокоилась о моем здоровье. Придя в себя, я сказал:

– Я что, по-твоему, преступник? Или тебе кажется, что израильтяне плохо смотрели и не заметили у меня в рюкзаке пару-тройка ножей, пистолетов и запрещенных веществ? Сколько можно переживать обо этом?

– Потому что это – серьезный этап, и если вызовешь подозрения – развернут и отправят домой, назад, в Россию! Вот тогда ты вспомнишь меня, но будет уже слишком поздно!

Мы поднялись со своих мест, но Тома все продолжала ворчать. Она суетилась и то и дело проверяла, как там Марс. Ноги под штанами чесались; хотелось снять с себя одежду, лечь поудобнее и нова поспать.

Толпа прилетевших людей плыла по выстланному мягкому ковру. Аэропорт Тель-Авива встретил нас неоднозначностью: простота и размашистость соперничали друг с другом. Высокие белые потолки сглаживали свет.

Я вышел из туалетной комнаты, стряхивая руки от воды.

– Ты видел, да? – спросила Тома, смотря на меня круглыми глазами.

– Видел, что?

– Как что? Ты обратил внимание, какие здесь чистые туалеты?

Я улыбнулся. И сбрызгивая на нее последние не высохшие капли, ответил:

– Ну и бестолковая же у меня сестра!