Любовь Муры

Да, ещё о книге Роллана «Мать и сын», — хочу, чтобы Вы её впитали в себя ещё потому, что образ Аннет здесь дан на грани переходного возраста, и как интересно она переносит его! Детка, достаньте себе одеколон «Цветы мои» [или «мая» — неразборчиво]. Из одеколонов любимый мой запах.

10/XII.

Я уж настолько привыкла к Вашим письмам, что без них чувствую себя не по себе. Если б Вы могли наблюдать за мной, когда с поспешной жадностью распечатываю конверт Вашего письма. Я несносна в своей привязанности, так же как и в пренебрежении к людям…

По странному чувству контраста, сталкиваясь с случаями смерти, я отмечаю у себя новые приливы желания значительней принимать жизнь. Отсюда часто поражающая окружающих неутомимость в работе и радость в нашей угарной и бурной трудовой повседневности. Если б не тяжесть неудовлетворения своей личной жизнью, я бы сейчас сказала: «хороша жизнь, прекрасно творчество, великолепны моменты удовлетворения работой!» Меня недавно обвинили в цинизме (не вульгарно понимая это слово) — не оттого ли, что здраво анализируя окружающее, часто смотрю я в корень вещей и высказываю суждения, что коробит обычно принятый шаблон.

Приехала час тому назад моя сестра из Ессентуков [Катя]. Измождённая и постаревшая, бедняжка. Писать неудобно, но поздним вечером я Вам должна уделить часок. Вместе с Вашим получила письмо от Петра — ругает, раздражён, ни одного слова нежности (тем лучше!) и преподносит мне конкретный срок приезда.

Несколько слов относительно Вашей «боязни» нашей дружбы: моё отношение к Вам надолго, навсегда зацементировано [подчёркнуто красным карандашом]. Вы для меня нечто такое существенное, что я сейчас не представляю себя без Вас, и я только опасаюсь Вашего безразличия ко мне.

Ах, как мешают мне писать — до чего отвратительна жизнь при отсутствии отдельной комнаты! И как всё усложнится приездом Петра (я так отвыкла от его присутствия!) Каждый шаг, каждое письмо — под контролем. Исчезнут мои вечера за письмами к Вам, буду писать тогда днями, у себя в учреждении.

11/XII.

Кисынька моя, не особенно завидуйте моей «не сухой работе». Окружающая меня среда — нудна. Материальные шероховатости заставляют терять голову — в гонках за различными субсидиями; для выполнения всех заданий не достаточно 24-х часов — отсюда лихорадочная напряжённость и неудовлетворённость от сознания невыполненного — и т. д. Что является положительным — это разнообразие заданий, в которых грузнешь по макушку и не успеваешь думать о своей особе. Зато ночь существует для погружения в прелести своих личных горестей и, переплетаясь с дремотными видениями, получаются иногда затейливые комбинации, от которых с облегчением освобождаешься утрами…

О, как мешают жизни материальные шероховатости — это то, что вечной тяжестью душило, омрачало моё детство, да и последующая жизнь даёт в этом отношении себя чувствовать. Беспечность в этом Петра — умилительна! Беря сравнения из библейской завали, я бы сказала: «как птица небесная!». Неужели я с ним так и не развяжусь. Единственный выход — выехать подальше с Украины.

13/XII.

Пишу Вам из зала съезда. Дома не была уже сутки. Эту ночь не пришлось спать — прошла вечеринка (окончание работы курсов), я безумствовала, была шальной, разошлась, как я умею. Сейчас идёт съезд — выступления очень интересные, но я «угроблена» для работы. Не была дома и «с вожделением» решаю: а вдруг меня там ожидает Ваше письмо?! Да ещё с фотографией!.. Я по Вас скучаю, снова говорю Вам, думая о Вас, читая Ваши письма, я воспринимаю внутреннюю Вашу сущность, но попутно мне необходимо представлять Вас внешне, что мне, как Вам известно, не даётся…

13/XII. Вечер. Дома.

Ксенёчек, голубка моя рыжая! Благодарю и благодарю! Не напрасно сегодня я робко рассчитывала на Ваше письмо, но результаты превзошли самые смелые ожидания. Из всех присланных снимков — милей мне взятый из архива. Вы встали живой передо мной. К досаде — Оленьку не могу представить — туманный снимок. По фотографии Василий, кажется, мне не нравится… Но как Вы прелестны! До чего приятно писать, имея тут же около себя Ваше личико! Вот именно эта полуулыбка, чуть поднимающая уголки рта, наиболее памятна мне. Ещё спасибо, моя рыжая.

Между прочим, родненький мой, пусть не смущает Вас эпитет «рыжая» — это наиболее ласковое слово моего лексикона для близких людей.

Усталость обволакивает меня, мышцы точно из ваты, мысли выползают так тягуче-клейко, но несмотря на это особенно сегодня я пишу с большим удовольствием. Ксенюш, как я Вас люблю, — присланный подарок (временный — sic!) дал такой подъём.

Как только у Иды отрастут волосы, я её сфотографирую. Она написала белое стихотворение на смерть Кирова — прекрасные, эмоциональные слова, которые тронули даже меня, взрослого человека… До чего наше юное поколение чувствуют эпоху и какие иногда дают красивые созвучия ей!