Любовь к отеческим гробам

В углу отыскалась узенькая трубчатая табуреточка, и я понял, что хотя бы одно сейчас в моих силах – не уходить. Я не сводил глаз с маминого теперь уже темного, отрешенного лица с сурово сомкнутыми веками. Вставная челюсть, совсем недавно изменившая ее облик в сторону оптимистической американской старухи, розовела и скалилась с тумбочки, и выдвинувшийся, приблизившийся к носу подбородок ее казался непреклонным. Изредка она шевелилась, и я привскакивал с услужливостью наивышколеннейшего из лакеев, но – надменный ее подбородок ничего не желал от меня принимать. Не знаю, через сколько часов она открыла глаза. “Да, да, мамочка, я здесь”, – со словом “мамочка” тоже нужно было быть предельно осторожным – оно запускало механизм рыданий автоматически. Единственной рукой она силилась что-то извлечь из-под одеяла и страдальчески отводила мои попытки помочь ей.

Наконец она выволокла на свет скрученное жгутом мокрое полотенце, и я догадался, что оно впитывало уже не контролируемую ею мочу. “Я вы – по – лос – ка – ю…” – нечеловеческим усилием выговорила она, пытаясь спрятать жгут от меня. “Ну что ты выдумываешь? Разве ты мало мне пеленок переменила?” Я вложил в эти слова столько нежной укоризны, что даже пересластил. Но она уступила. Мне хотелось прижать этот жгут к щеке в благодарность за то, что он дает мне возможность что-то сделать для нее. Усерднейше прополоскав его и выкрутив в мужском туалете – о, эта особая кафельная беспощадность отхожих мест тех фабрик, где что-то делают с людьми, не замечая их неповторимости (пусть даже их спасают!), я разложил полотенце на батарее, и мама, подкопив силенок, сумела выговорить еще три слова: “У – хо – ди”. – “Спи, дорогая, – (тоже опасное слово), – отдыхай, я совсем не устал, мне очень удобно”. И я продолжал сидеть столпником на остром табурете, пока меня не выпроводили в коридор на время процедур.

А потом возникла Катька. Очень серьезная, но бывалая: “Мы же с моим отцом все это проходили…” Через несколько дней я уже сумел рассказать ей про полотенце – эту картину, маму, пытающуюся спрятать у своего лица на казенной подушке мокрый жгут, по двадцать раз в день приходилось выколачивать из головы кулаками – мой М-мир в этом эпизоде полностью вышел из-под контроля. “Здесь ничего нельзя сделать, – просто ответила

Катька. – Придется с этим жить. Но с годами будет все-таки ослабевать”.

Все эти кошмарные недели Катька горела каким-то тайным вдохновением – я думаю, она раздувала в своем М-мире веру в успех, дабы клацающие зубами волки реальности устрашились столь жаркого огня. Но сверх того… Боюсь, она была бы смертельно оскорблена, но под ее – ни мгновения не сомневаюсь – самой искренней привязанностью, состраданием, долгом мне чудилось некое “знай наших!”. Проводить полусонные ночи калачиком у маминого изголовья, вскакивать по ее малейшему движению, подавать, подмывать, переворачивать, меняя перцовые пластыри на собственной простреливаемой радикулитом пояснице, затем забежать домой для непременной – избаловавшееся дитя землянок и бараков – горячей ванны, потом катить на битву за хлеб, потом лететь домой мыть, стирать, варить и печь – все с перебором, без скидок на чрезвычайную ситуацию, а потом опять на ночные вскакивания, не уступая ни пяди неизмеримо более свободным ее подругам, которые самым искренним образом желали хоть чем-то отработать незаметно всовываемые им заметные суммы… Ночью, в отсутствие санитарок, требовались только женщины, чтобы не травмировать маму еще и гигиеническими процедурами, но – и подруги, и жена моего брата, укрывавшегося от реальности в солнечной гавани города нашей мечты Вальпараисо, допускались только днем: в этой хватающей через край жертвенности мне мерещился некий надрывчик, желание выместить те годы обиды, когда ее недооценивали, когда ее открытость были склонны считать болтливостью, а экспансивность – легковесностью. Позволяла мама себе немногое – но с другими она не допускала и этого. Возможно, ревновала, возможно, когда-то ждала для меня… не принцессы, конечно, но уж и не чахоточной девы из заозерского барака. А Катька, чуть пошатнется ее доверчивость, становится жутко мнительной и наблюдательной. И теперь постоянные мамины слезы: “Катя удивительная, она совсем себя не жалеет!..” – проливались елеем на ее старые ссадины.