Любовь и жизнь, похожие на сон

Давным-давно, две тыщи с половиной лет назад,

В убогом низеньком полуразрушенном домишке,

На острове Эфес свободный житель Герострат [11] ,

Варил похлебку, в печь бросая кедровые шишки.

Жена ворчливая, детишки, огород,

И нежеланье дальше жить плебеем,

Лачуги нищей в дырах обветшалый свод

Беднягу привели к невиданным идеям.

Плебейский быт и жизни нищета,

Да при тщеславии неимоверном Герострата,

Все привело к тому, что с помощью осла

Решил он мир перевернуть когда-то.

Осел упрямый, кожею обтянутый скелет,

Нагружен был дровами от оливок до предела,

И Герострат в гордыне дал обет,

Храм Артемиды сжечь, решив, что это стоящее дело.

Там, за 500 до нашей эры, был расцвет,

Невиданный расцвет прекраснейшей Эллады,

Философов и математиков неувядаемый букет,

Стремленье мироздание понять им было надо.

Седьмое чудо света было в Греции на острове Эфес —

Дворец, построенный в честь греческой богини Артемиды,

Поклонников богини плодородия, охоты и не перечесть,

И Герострат не мог стерпеть такой обиды.

Полдела сделано, ослу он закричал: «Пошел!»

Не тут-то было, ведь дровишек много в возе.

Колена подогнув, осел упал на пол,

Ведь подскользнулся он на собственном навозе.

Осел, наверное, совсем и не хотел

Везти дрова, чтоб погубить храм Артемиды,

Седьмое чудо света сжечь – ведь даже для осла предел,

Кощунственное дело, ведь касается Фемиды.

Ну, как мне не воскликнуть в удивленьи «Ах!»

Ведь от осла зависела судьба строенья,

Известно, имя Герострата уж давно в веках,

А имени его осла не знаем, к сожаленью.

Бывает так, что из-за пустяков

Срываются огромные в истории деянья,

Наполеон, подозревая Жозефину, был готов

Кампанию в России прекратить, от ревности терял сознанье.

Ну что ж, продолжим, если начали, друзья.

И назовем наследников гордыни Герострата,

С желанием в веках остаться навсегда,

Для них насилье и разбой, убийства – это свято.

Дантон и Робеспьер хотели новый мир

За счет голов в корзине гильотины строить.

Из Сталина и Гитлера народы сделали кумир,

Разрушив старый мир, хотели новый мир построить.

А с храмом что! Сто двадцать семь божественных колонн

Вверх возносили портики на храме Артемиды,

И гением отточенный, по красоте невиданный Пилон,

Да не один – украшен статуей слепой Фемиды.

Какой Большой театр – архитектурно чепуха,

Подделка, выстроенная в стиле ложном,

Красиво выглядит, но на душу я не возьму греха,

Как в древней Греции уж ничего построить невозможно.

Был 115 метров он длиной, и 18 метров высота,

А выстрел был в ионическом чудесном стиле,

По камню вилась дивная неповторимая резьба,

С Азалиями дивные сады над ним кружили.

Полсотни лет ушло, чтобы построить Парфенон,

На Артемиды храм ушли десятки.

Но Герострат на все плевать хотел, ведь он

В гордыне, чтоб оставить память о себе, шел без оглядки.

Осел упрямился и не хотел тащить дрова,

И древнегреческим покрыт был матом,

Которого, к большому сожалению, не знаю я,

Осел же знал, но был совсем невиноватым.

Но кнут и пряник все ж заставили осла

Проклятый воз везти в жару, да в гору,

Ну, хорошо, животное не понимало ни хрена,

Что делает, и не могло испытывать позора.

Ну, наконец-то, доплелись, небес голубизна,

И белоснежный храм сиял пред ними.

А море бирюзовое в волненьи, как всегда,

Тревожит сердце человеческое и поныне.

Две с половиной тыщи лет назад

В саду чудесном храма Артемиды

Стоял осел и рядом, запыхавшись, Герострат,

Дрожа от возбужденья, ведь была на то причина.

К Богине плодородия, охоты, да ворваться в дом,

Чего-то боязливо было супостату,

В гордыне понимал, что должен он

Все сжечь дотла, увековечить имя Герострата.

Он снял с осла дрова и затащил их в храм,

И долго-долго безуспешно их разжечь пытался,

И так и сяк, ну, хоть с грехом напополам,

От кремния искры костер не разгорался.

Вот наконец-то разгорелся, и пошел дымок,

С собою взял он Герострата в вечность,

И поджигателя несчастного увлек

В тот «Дантов» ад, где нет понятья человечность.

Десятки лет прекрасное творили мастера,

Всю душу при постройке отдавая храму,

Не думали, конечно, гении архитектуры никогда,

Что храму Артемиды надобна охрана.

Остался в вечности несчастный Герострат,

Хотя упомянуть сейчас уместно,

Теперь их больше во сто крат,

Людей, гордыней обуянных, это всем известно.

Две тыщи с половиной лет на острове Эфес закон:

Не вспоминать, не называть такое имя,

А храм отстроен был, он вне времен,

Хотя в развалинах стоит поныне.

Недавно появился новый Герострат,

Не древний грек – норвежец, Бревик имя,

Кровавый, не имеющий пощады супостат,

Своих же граждан расстрелял, чтобы оставить имя.

Гордец неимоверный, девять лет подряд

Идеей ложной и нелепою руководимый,

Почти что восемьдесят расстрелял ребят,

Ведомый дьяволом в судьбе неотвратимой.

Ведь Бревику меж Фаустом и дьяволом известен договор,

Он с удовольствием под договором подписался кровью,

Расстрелом он восславил Герострата несмываемый позор,

В котором зло не может быть заменено любовью.