– Дело не в том, что светились. Они держались среди этого хаоса. Своим костюмом, своей дурацкой шляпкой, тем, что он завязывал галстук, человеческим достоинством, понимаешь. Я представил себе, как он приносит ей перловую кашу, может быть, я нафантазировал, но мне показалось, что это была какая-то высшая ипостась любви. Я помню, как один органист женился на очень молодой женщине, и все посмеивались по этому поводу, он был уже старик, а потом он умер, а она покончила с собой, и все онемели. Существуют какие-то высшие проявления всего этого… Я хочу тебе сказать, что не знаю, что получилось, что не получилось в «Двадцати днях», но мы хотели, чтоб было безумие от любви, и Петренко пригласили и играли весь эпизод для того, чтоб получился жлоб, это была отрицательная фигура. Потому что первая его реакция, ты обрати внимание, какая советская: другой бы побежал вешаться, как только узнал об измене, а он побежал письмо писать, отзывать аттестат, паек. А вот любовь, допустим, Никулина и Гурченко, их прощание мне казалось очень интересным, потому что это последняя или предпоследняя любовь, исследовать не буйство тел, а вот это тяготение…