Любовь и сон

Целый день Пирс просидел в классной комнате сестры Мэри Филомелы под бременем сознания, что Бобби находится в доме, сознания, от которого его сердце одновременно переполнялось и съеживалось; теперь же, открыв дверь, он увидел не ту Бобби, о которой думал: эта была вещественней, сомнительней, заново пугала и удивляла.

— Я есть хочу, — сказала она.

Возможно ли (спрашивал себя Пирс, получивший новый повод для размышлений) день за днем скрывать у себя Бобби, так, чтобы об этом не узнала Мауси? Что, если в доме и так полно детей и Мауси не различит в топоте на задней лестнице лишнюю пару ног; что, если сестра Мэри Филомела не обратит внимания, что к возбужденному шепоту на лужайке под окном классной комнаты (Бобби отказывалась пользоваться найденным для нее убежищем под домом) примешивается камберлендский выговор? Так или иначе, Бобби никто не обнаружил. Спала она с Бёрд, и Мауси, разглядев однажды под покрывалом ее очертания, решила, что это Хильди, которая как раз была в ванной.

Днем она кочевала из комнаты в комнату, убегала в лес или в курятник или в город с Пирсом и Бёрд (затея опасная и отчаянная; они бы давно выдали и себя и ее, но ведь они были истинными Невидимками, а с ними и Бобби, поскольку она находилась на их попечении). Она умела сидеть тихохонько, как мышка, делаться незаметной, как пятнистая жаба в сухой листве; если смотреть на нее долго (как случалось Пирсу в чулане наверху, где они прятались, ожидая возможности убежать), что-то чуждое, непонятное проглядывало в очертаниях ее лица, в решительном взгляде, словно она была не обычной девочкой, а близким ее подобием.

Она все еще возвращалась в разговорах к Детройту и своей матери, но, строя с ней планы и воруя для нее еду из кухни и кладовок, все они (во всяком случае, Пирс и Хильди) понимали, что это понарошку, вроде постоянных угроз Джо Бойда податься в матросы. Ясно было, что Бобби даже не знает дороги; из застекленного шкафчика, где хранилась красно-коричневая Энциклопедия, дети вытащили как-то атлас и нашли Кентукки, однако Бобби ничего не поняла. Да вот же Клэй-Каунти. Вот Пайквилл. Были тут и Безымянная река, и сороконожка железных дорог. Бобби смотрела на все без интереса.

Очень не скоро до них дошло, что Бобби вообще не умеет читать. «Еще как умею, — заверила она и пропела: — А бе ве ге де — опе расе те», но настоящая проверка, тут же организованная Хильди, показала обратное. Со своей стороны, Бобби явно не поверила, что они так хорошо читают, и предложила, чтоб без обмана, прочитать вслух отрывки, которые укажет она.

— Офиты, — читал Пирс из Словаря, куда указывал ее палец, с трауром под ногтем. — Секта офитов, подобно большинству гностиков, относилась к еврейскому Иегове с величайшим отвращением и полагала, что человеческой душе на протяжении всей жизни нужно трудиться, дабы сбросить с себя его влияние. Змея, соблазнившего Еву на восстание против Господа, они считали величайшим благодетелем человечества. Они поклонялись змее, которую держали в святилище; после того как змея освящала облатку (лизнув языком), причастники по очереди целовали ее в пасть.

Бобби задумалась.

— Что они евреев не любили, это понятно, — произнесла она. — Евреи Иисуса убили. Мой дядя как-то прихватил в церковь змею: в Библии ведь сказано, если веру имеешь, то можно хоть змей трогать, хоть писюшки пить — и ничегошеньки тебе не будет[99]. Целовать, правда, не целовал. — Она перевернула несколько страниц. — Змей целовать. — Недоверчиво и брезгливо передернув плечами, она заглянула на следующую страницу. — Это кто?

— Статуи.

— А куда одежда делась?

— Они не носили одежды.

Бобби медленно подняла глаза, словно Пирс нарочно для нее поместил в книгу изображение Гермеса.

— Это было очень давно, — краснея, пояснил он. — В другой стране.

— В какой такой стране? В стране Голопопии?

— Нет, в Греции.

— Ага, в Грех-ции, — усмехнулась она, разглядывая страницу.

Что она умела, а они не умели: поджечь картонные спички, зажав их между книжечкой для спичек и наждачной бумагой, а потом резко выдернув. Плеваться сквозь зубы — первоклассная прямая струя вылетала как пуля и попадала в цель на расстоянии в несколько футов. Скрутить из бумаги и табака сигаретку и курить, не давясь. Когда Пирс покупал для Бобби табак (в том самом магазинчике; безразличный хозяин заносил покупки в длинный список прочих приобретений Олифантов, а Винни потом удивлялась, обнаруживая их рядом с шипучкой, хлебом и молоком), они помедлили перед витриной с жевательным табаком: вкусные на вид золотистые бруски в целлофане и другой сорт — простые скрутки, вроде крученой виноградной лозы.

— Жевал когда-нибудь табак? — спросила Бобби.

— Нет.

— Мой дедушка жует. Попробуй. — Она поднесла к лицу Пирса одну из небрежных скруток.

— Нет!

— Давай! — потребовала она, и язык Пирса обожгло горечью, как бывало, когда он, по случайности или с подначки неумного шутника, пробовал на зуб какую-нибудь гадость, а Бобби, довольная, засмеялась.