Любовь и хоббиты

Знахарь, без выражения на лице, зачарованно смотрел, как я кормлю счастливого Федьку. Ей легко говорить – подозреваю, она-то знала, что к чему, поэтому и не притронулась к завтраку.

– Ой, а где же Хай Гадович? – в голосе бабули пробивалось шутливое удивление. Все разом посмотрели на его место за столом – оно было пустым. Входная дверь громко хлопнула.

11. С горшком на голове

После завтрака я, как и был голодный, отправился в бывшую свою комнату, в которой теперь устроили дополнительную спальню для гостей. Упал на кровать и уставился в потолок. Сегодня по плану Алина Сафина и ее два торта с килограммом ветчины. Звучит заманчиво и вкусно. До сих пор у меня не было возможности объяснить вам, почему я влюбился в Алину. Пожалуй, сейчас, когда появились свободные полчаса, самое время…

Эта история началась задолго до появления девушки на Базе, все началось тридцать три года назад с бабушки. Пока другие старушки читали хоббитятам сказки великого Джона про подвиги Бильбо Бэггинса, несчастного Голлума и прекрасные земли эльфов, я выслушивал бабушкины отчеты. Именно отчеты: длинные, подробные доклады о спецоперациях агентов Базы. Бабуля помнит наизусть многие мелочи, даты вылазок, пункты назначения, настоящие и вымышленные имена оборотней, приметы и черты характера пойманной нечисти. Особенно тех, кого ей довелось допрашивать лично.

Обычно в молодости ее приглашали проводить допросы злодеев, захваченных в плен, где-нибудь на Базе, часто прямо в кабинете шефа, но иногда, в особенных случаях, агенты брали бабушку с собой на задания, и тогда она проводила допросы в полевых условиях. В других мирах бабушку маскировали под что-нибудь неживое: игрушку, оберег, реже – под грудного ребенка (размеры позволяли).

Как зачарованный я слушал истории, рассказанные строгим, сухим бабушкиным голосом без намека на выражение разных интонаций; представлял высоких, волевых, беспощадных агентов, видел их правильные носы, ровно очерченные брови, бесстрашные глаза, и скоро начал представлять себя на их месте.

Спецоперации захватывали дух. В сравнении с ними похождения Бильбо – пустое бродяжничество, Голлум – нытик, а эльфийские земли – коллекция скучных аптечных трав. В каждой истории имелось все то, чего ждут от сказки, плюс много нового и познавательного. Помимо добрых и злых героев там жили герои, о которых бабуля говорила «и нашим и вашим», «себе на уме» и «совершенно пустые». Герои меняли цвет от зеленого до прозрачного, агрегатное состояние от жидкого до газообразного; сюжет за одну миссию мог начинаться комедией, переходить в мелодраму и заканчиваться боевиком, при стопроцентной достоверности и того, и другого, и третьего, чего не скажешь о сказках.

Когда хоббитов моего года рождения учили жевать, мне объясняли разницу между славянским и бурятским вампирами. Мои одногодки учились говорить «пока-пока», а мне объясняли, как по запаху изо рта отличать зомби-ходунов от зомби-прыгунов. Одногодкам объясняли, как проситься на горшок, а мне показывали болевой прием, позволяющий вырубить акулу-людоеда. Все началось с бабушки.

Поэтому в том возрасте, когда нормальные хоббитята управляются с ложкой, разговаривают и просятся на горшок, я, опухший от жутких историй, вечно всклокоченный и настороженный, с трудом отличал мокрый песок от манной каши, молчал и писался в штанишки. Тогда моим любимым занятием было представлять себя агентом на спецзадании по разрушению логова кровожадного свиногривого кривоуха на безжалостной планете Плинтус-Катетус. Бегая по норе, норы я не видел. Стулья были не стулья, а кости крылатых мамонтов, обглоданные кривоухом; дорожки, связанные бабушкой, были не дорожки, а шкуры медведей-телепатов убитых кривоухом, и так далее, и тому подобное.

В один прекрасный день бабуля осознала свою педагогическую ошибку. Случилось вот что: я вышел во двор в одной майке, спрятался в клумбе и съел розовый бутон с пчелой, представляя себя обедающим на Плинтус-Катетусе. На мои испуганные крики сбежались хоббиты, каждый считал своим долгом поорать вместе со мной, из норы выскочила бабушка, всех выгнала и закрыла калитку. Я плакал, широко распахнув рот; перед тем, как улететь навсегда, пчела изнутри ужалила меня в щеку. Бабушка воспользовалась запасным выходом и помчалась к знахарю.

Пришел Баламыч и стал прикладывать к моему лбу капустный лист, а я показывал пальчиком на щеку и пытался объяснить, что лечить надо ее, а не лоб, но слов я тогда почти не знал; к счастью, вспомнил одно нецензурное, и оно подействовало. Баламыч удалился вместе с капустным листом, и тогда расстроенная бабуля приложила к моей распухшей щеке кубик льда. Полегчало.

После того, как о странном, явно недоразвитом хоббитенке заговорили во всех окрестных норах, бабуля устыдилась: три дня подряд она безвыходно сидела во дворе под навесом и вздыхала, а я тихо отрывал и жевал обои в ее спальне.