Люблю и ненавижу

Впрочем, все это, конечно, были мелочи, иной раз они настораживали, другой раз, наоборот, вызывали гордость: вот, мол, какой у нас Егорка, ни на кого на свете не похож… Во всяком случае, за беготней, да за хлопотами, да за тысячами домашних забот не очень-то и обратишь внимание, какой он там, Егорка, лежит — серьезный или улыбчивый, а что не плакал, не хныкал и не капризничал — так тут только благодарность к нему испытываешь, не дергает лишний раз по пустякам, настоящий, выходит, мужик, мужчина растет… И только один Авдей, иногда в упор встречающий серьезный взгляд сына, нет-нет да и терялся: да что же это, где он видел похожие глаза? и почему так мучительно хочется вспомнить это? Но сколько ни думал, ничего в памяти не всплывало, только озлится на себя, махнет рукой — и снова принимается за дела, которых в такой семье да в таком-то доме всегда невпроворот. Выли бы только мужские хозяйские руки…

К весне, к маю месяцу, Егорка научился стоять на ногах, даже пытался ходить, держась за край люльки или за Варварин подол, и делал это до потешного серьезно, старательно, как все в своей такой еще короткой жизни, а если не выходило и он падал, пусть и лицом на пол, то не плакал, только пыхтел от обиды, что ли, вставал на ноги и снова пытался доказать самостоятельность и серьезность своих намерений…

И вот однажды, когда по поселку вовсю распускались тополя и Авдей, опьяненный воздухом, отяжеленный ночной сменой (работал он, как и прежде, подручным сталевара), медленно возвращался с завода домой, что-то вдруг словно всколыхнуло его, почувствовал под сердцем тонкую, жалящую, как оса, тревогу и ускорил неторопливый, размягченный шаг…

Но дома все как будто было нормально: дочки сидели над тетрадями, учили уроки, Варвара хлопотала по кухне, а в люльке, было видно, безмятежно лежал Егорка.

Но когда Авдей подошел к Егорке поближе, то вдруг увидел, что глаза его не просто закрыты, а морщатся будто от сдерживаемой боли и — самое главное — все лицо покрыто желтыми, а где бурыми пятнами.

— Варвара! — позвал Авдей. — Слышь, Варя!..

Варвара встрепенулась на его слова, быстро подошла к люльке. Увидев, что видел и Авдей, тревожно охнула, заполошно подхватила Егорку на руки, пришептывая: «Господи, чего это с ним?..» Положила Егорку на стол, стала снимать с него рубашонку, ползунки, — Егорка, продолжая морщиться, по-прежнему не открывал глаза, и было непонятно, то ли он так крепко спит, то ли донимает его боль, которую легче перенести, даже такому и малому, с закрытыми глазами. Развернув Егорку, Варвара несколько успокоилась: на теле никаких пятен не было, только все оно было покрыто легкой испариной. «Простыл, простыл наш сыночек…» — догадливо и в то же время обрадованно (простуда — это, конечно, ерунда) забормотала Варвара, надела на него все сухое, приложила к груди: Егорка вяло почмокал губами, а потом и вовсе бросил сосок. Варвара быстренько приготовила ему сладкое питье — теплую воду густо замешала малиновым вареньем, чтоб Егорка хорошенько пропотел, — и вот это малой принялся пить жадно, взахлеб, но так и не открывал глаза. Пятна, будто по команде, вдруг разом исчезли с его лица, покрывшегося, правда (признак хвори), бисеринками мелкого пота. Авдей с Варварой понимающе переглянулись, Варвара сказала: «Ничего, ничего, мы эту простуду быстро из него выгоним…» — и, положив Егорку снова в люльку, укрыла его потеплей одеялом, присела рядом и, покачивая люльку, запела, как всегда, собственной выдумки колыбельную, в которой сохранялся постоянный мотив, а слова лились как бог на душу положит — то как бы разговор с сыном, то проклятья разным хворям, то успокоения и заверения, то заигрыванье с судьбой, а то и просто рассказ об их хлопотном семейном житье-бытье.

Егорка успокоился, больше не морщился, спал глубоко и безмятежно, убаюканный и колыбельной, и мерным покачиваньем люльки.

Однако на следующий день лицо Егорки снова покрылось пятнами, причем более явственно, чем вчера, — то хоть были наполовину желтые, а теперь одни темные, бурые… И, странное дело, такая сонливость одолевала Егорку, что за весь день, кажется, он ни разу не открыл глаза, не хотел двигать ни рукой, ни ногой, лежал не шелохнувшись, только пил жадно, если Варвара предлагала питье, а есть совсем ничего не ел. Всполошившись не на шутку, Варвара с Авдеем вызвали врача. Ксения Маркеловна Постышева, пожилая, видавшая виды, очень уважаемая в поселке, как всякий детский врач, женщина, долго прослушивала Егорку, прощупывала живот, спрашивала, нет ли рвоты, — рвоты не было, присматривалась к пятнам на лице, приоткрывала рот Егорке, смотрела язык — Егорка, кстати, лишь один раз распахнул глаза, внимательно, серьезно взглянул на врача и, словно разочаровавшись в ней, закрыл глаза и больше уже не открывал их.

— Думаю, надо бы его в больницу… — задумчиво, несколько неуверенно сказала Ксения Маркеловна.

— Да что с ним? — испуганно воскликнула Варвара.