Люблю и ненавижу

— Вот смотрю я на тебя, Рома, слушаю тебя и думаю, понимаешь, думаю, — Лариса слабо усмехнулась, — почему гигантская такая машина, этот искренний талант врать, этот блистательный твой дар не выльется в какой-нибудь гений, в добро, в хорошее, в человеческое? Почему расходуется на ложь, на бессовестную, наглую ложь? Ну, хорошо, положим, я поверила тебе, положим, не твоя это женщина, а Колина, пусть так… Но почему тогда эта Колина Мила на десятках кадров с тобой? Я просмотрела все пять пленок в увеличитель! То вы обнимаетесь, то ты брызжешь на нее воду, то ты лежишь головой на ее животе, то вы вместе в лодке, то вместе загораете, то вы пьете лимонад — или что? — на брудершафт, то это, то то, то так, то сяк… и все вы, вы, вы… А бедного Коли, представь себе, ни разу нет с его «любимой», — это Лариса произнесла с издевкой. — Ну, знаю, чего начнешь говорить! — Лариса отмахнулась рукой от Романа, который хотел что-то возразить. — Мол, и это все конспирация, и это все понарошке, и это чтобы только меня разыграть, и целовались вы с ней так просто, и в постель — или куда? — ложились так просто, чтобы меня рассмешить, — ах-ха-ха!.. Нет, милый мой Роман, разлюбезный мой муженек, не проведешь ты меня на этот раз, не проведешь, нет!.. И уж если говорить по совести, то что же ты брата своего Колю помоями облил? Не обрадовался бы он, если бы узнал, что ты, себя выгораживая, плетешь на него бог знает что! Не сказал бы спасибо… Ты думал, если с женой у него не ладится, так можно хоть что наговаривать? И здесь в тебе совести не хватило! Эх, ты! А ведь смотри — это я в первый раз так по-крупному замечаю, что ты лжешь, а до этого всегда верила тебе… Как же ты мог смеяться надо мной, дурой! Да и смеялся, наверняка. Наверняка смеялся с этой своей «vale»!..

— Да какую ты тут Валю все время приплетаешь?!

— Не Валю, а «vale»! Забыл? Так, кажется, она с тобой в письме прощается? «Vale» да «навеки твоя»!

— Ну, а у тебя, конечно, хватило совести чужое письмо прочитать?! — вдруг возмутился Роман.

— Хвати-и-и-ло-о-о?.. — протянула возмущенно-удивленно-вопросительно Лариса, — Мой муж б. . . ., а у меня должно совести хватать, чтобы молчать об этом? Ну уж нет…

— Не матерись, не матерись! — взвизгнул Роман: он не выносил мата, особенно женского. — Пусть у тебя хоть какая причина, а все равно, это подло, низко — читать чужие письма! Это такая низость, такая низость, ниже измен, предательств…

— Ну конечно, я же и ниже его! Еще бы — я ведь такая-сякая да еще и дура набитая! Уж благородная и чистая «vale» такого бы себе не позволила, как же!..

— Да, да! Не позволила бы, не посмела бы!

— И она в тысячу раз лучше меня, — подсказывала Лариса, зло улыбаясь.

— В тысячу раз лучше тебя. В миллион!

— В триллион, — подсказывала Лариса.

— В триллион! — запальчиво подхватил он. — Ты можешь смеяться, можешь издеваться, можешь верить или не верить, можешь делать хоть что, но я одинок, я всегда был одинок, и только она, она одна… поняла это…

— И вы перестали быть одинокими и несчастненькими! — зло вышучивала Лариса. Она сама удивлялась, откуда в ней такое бралось, словно это была не она, а какая-то другая женщина, глубоко, неисправимо глубоко оскорбленная и уязвленная.

— Да, перестали! Я забыл себя, забыл весь свет, забыл свое страшное, никому не понятное одиночество, я воскрес в этой женщине, — он не помнил, что когда-то так же говорил о Ларисе, — она поняла меня и приняла всего, целиком, вот такого, какой я есть, а не такого, какого тебе хочется видеть или о каком можно лишь мечтать! Что бы я ни сделал, о чем бы ни подумал, что бы ни сказал, какое б желание ни выразил, я знал, что понят правильно. Я благодарен судьбе, что такая душа нашлась. Нашлась! И не смей оскорблять ее! По-человечески не смей! Я не хочу ни оскорблять, ни обижать тебя, ты честный, добрый, славный, наивный в своих представлениях о жизни человек, ты, наконец, моя жена, у нас есть дочь, у нас есть прошлое, — а все это очень много! — но зачем же плевать мне в душу? Зачем?!.

— Т е б е  плевать в душу? Т е б е?! А не ты ли первый плюнул в  м о ю  душу? О своей душе ты заботишься, о том, чтобы  т е б я  поняли, ты только и говоришь, а что у других душа есть, что ее тоже понять нужно и что теперь эта душа оплевана, ты не думаешь?!

И начался тот памятный для обоих эпизод, когда Лариса, расхаживая по комнате, бросала в Романа слова, обличала, стыдила, вразумляла мужа, а он, в конце концов плюнув на все, сел на стул и вскоре начал улыбаться нагло-спокойной своей улыбкой. Он слушал, он кивал, улыбался, и в этой его манере  т а к  улыбаться сквозила единственная мысль: «Нет, не знаешь ты жизни, девочка. Не знаешь жизни…» И это возмущало Ларису еще больше…