Люблю и ненавижу

— Замолчи, замолчи! — вне себя от бешенства, вдруг закричал Алеша. — Замолчи сейчас же! — И, видя, что Лариса, как вкопанная, остановилась посреди комнаты, протянув к нему руку, как бы спрашивая: «Да в чем дело-то? Ничего не понимаю…», Алеша опомнился, опустил голову и тихо добавил: — Замолчи… замолчи…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Выйдя из больницы, Зина подолгу лежала в постели, безучастно глядя куда-нибудь в одну точку. Иногда она ловила себя на ощущении, что у нее нет ни одной мысли, и это не пугало, не настораживало ее. Она могла встать, одеться, пойти гулять и, гуляя, чувствовала, что все так же ни о чем не думает, ничего не хочет, ко всему равнодушна. Лишь одно ее чувство было более ярким, живым, волнующим для нее — презрение. Да, часто теперь, что бы ни видела, она вдруг начинала презирать. Парень шел с девушкой, держа ее за руку, оба смеялись, девушка, как это бывает только с девушкой, иногда настороженно и счастливо взглядывала на парня, — и Зина глубоко презирала всю эту картину, презирала наивность, глупость, надежду, счастливый блеск глаз, фальшивую уверенность парня, а все их будущие отношения, лишь только представляла их, презирала еще больше. Презирала весну, солнце, тепло. Презирала людей, которые радовались весне, презирала зеленую траву, птиц, счастливых мамаш, мужчин всех без разбору. И все это презрение не бушевало в ней, не волновало ее, а было спокойным, равнодушным, почти как в неживом человеке. Тому, что она жива, что не умерла, что ее спасли, она не радовалась; ей это было безразлично. Она презирала и себя, что, однажды решившись, не смогла толком отравиться, а теперь — она знала это — она уже никогда не решится на смерть, ибо для этого необходима сила отчаяния, а отчаяния уже не было, было равнодушие и презрение ко всему. Что-то старался сделать Володя, как-то хотел показать себя, загладить вину, все что-то объяснял, доказывал, называл Зину при всех «маленькой моей дурочкой», а она и к нему относилась с презрением, но не прогоняла его, не корила, не ругала, не напоминала ни о чем. И все, кто к ним приходил, как-то тоже не замечали Володю, будто его и не было и будто никакого отношения к случившемуся он не имел. Вскоре Володя привык к этому, привык к мысли, глубоко раньше запрятанной: «Нет, при чем здесь все-таки я, если она — дура?!», как привык и к тому, что какая-то странная сила заставляла его теперь больше чем когда-либо быть с Зиной рядом, но так и не жениться на ней. («Запомни раз и навсегда, — сказала ему единственную неодносложную фразу Зина, — что если я что и сделала, так не для того, чтобы заставить тебя жениться!») Зина понимала, что жизнь с Володей невозможна, но она была бессильна что-либо предпринять, презирая себя за свое бессилие, в то же время ничего не желая — никаких действий, волнений, изменений.

На работе ей дали отпуск — все у нее валилось из рук, — так что почти все время она проводила дома, лежа в постели, глядя куда-то и на что-то, но никуда и ни на что. Часто приезжала Лариса, но ее напускная жизнерадостность и веселость тяготили Зину. Хотя она старалась и не обижать Ларису — слушала ее, разговаривала с ней, но все-таки почти поминутно выходила из гипнотического состояния, задумчиво переспрашивая: «А?.. Что?..»

Один раз Лариса приехала со Светланкой. Девочка, бойкая, шустрая, то и дело открывала окно, выглядывала на улицу, тормошила Зину, спрашивала о чем-то, смеялась…

Зина, почти чувствуя в себе исступление от бесцеремонности девочки, улыбалась на ее проделки вымученно и неискренне. Лариса же, глядя на Светлану, испытывала материнскую, всегда так волнующую самих матерей гордость за дочь, умную, веселую, расторопную, наивную, и улыбалась снисходительно, от умиления склонив голову. Светланка подбежала к Зине, бросила ей мяч, закричала: «Лови!» — и хлопнула в ладоши. Зина не успела поймать мяч, он ударил ей по лицу (не сильно), но та вдруг, сама ничего не понимая, наклонилась вперед, чтобы достать Светланку, и больно, резко шлепнула ее по руке. В удивленных, расширенных глазах Светланки появились страх, недоумение, обида, растерянность. Потом ее словно прорвало, из глазенок брызнули слезы, она бросилась к матери, плача навзрыд. Лариса подхватила ее на руки, сама недоумевая, как все случилось. «Ну не надо, маленькая, — успокаивала она ее, — тетя Зина ведь не хотела… Видишь, ты сама бросила ей в лицо мяч. Тете Зине больно… Ну, не надо, не надо, успокойся…» Но Светланка плакала все громче, изредка сквозь рыдания повторяя:

— Тетя Зина плохая, плохая, плохая! Да, да!..