Люблю и ненавижу

Но ни через час, ни через два, ни даже к вечеру Тамара Васильевна не вернулась, а вернулся с работы сначала Анатолий, а к ночи (уставший, «как сто чертей», по его собственным словам) — глава семьи, Ефим Ефимович Мельников. Анатолий лепетал что-то невразумительное. Пожалуй, в первые минуты он и в самом деле ничего не понимал; потом — по глазам его — стало видно, что он кое-что вспомнил про Благовещенск, — он действительно мучительно вспоминал все, что было связано с этим городом, но кто такая Тамара Васильевна — не знал. Женщины, которые случались в его жизни в разных городах, теряли со временем свои реальные очертания, — конечно, было что-то похожее в Благовещенске, но, кажется, звали ее не Тамара Васильевна, никаких Тамар там не было — это он вспоминал про себя, — подвернулась одна безмозглая, сама к нему липла, теперь это лучше вспоминается, проходу не давала, они тогда на пару с Андрюхой Соколовым жили (мрачный парень, который, когда напивался, становился неузнаваемо веселым и деятельным — почти безумным, если не совсем безумным: предлагал, например, на пари выброситься из окна седьмого этажа, при этом заверял, что ничего с ним не случится, — ну, так кто будет спорить?!). Да, точно, жили они тогда вместе с Андрюхой Соколовым, и приходила эта, как ее… черт знает, то ли Верка, то ли Люська, но не Тамара, нет, точно, это он помнит, приходила, сядет на стул, смотрит, смотрит на Анатолия, Андрюха не выдерживал, уходил, Анатолий спрашивал: «Ну, чего уставилась, как баран на новые ворота?» — «А ты будто не знаешь? — говорила та. — Нравишься, вот и смотрю…» — «Бесплатные поглядки знаешь только где бывают?» — «А тебе еще и платить надо?» — «Смотри, сама лезешь, я потом не виноват…» — «Боишься?» — «Не боюсь — предупреждаю…» И точно, через несколько недель канитель началась, говорит: рожать или аборт делать? Да хоть то и другое вместе, ответил он, я-то здесь при чем? От тебя, говорит, забеременела. А я откуда знаю, усмехался он. Я знаю, говорила она… Вот черт, как же ее звали? Но только не Тамара. Кажется, Верка. Верка-верхоглядка. Точно! Она монтажница была, верхолазка, так ее и прозвали, как припечатали: «Верка-верхоглядка». Откуда ж тогда это имя-то взялось — Тамара? Врет, что ли? А зачем? Какой смысл? Видно, есть он, тайный смысл… Может, в самом деле решила: подбросить — и дать деру… Что-то такое тоже вспоминается: просила полсотню. Говорит: я аборты не делала, мне еще жить и жить, а чтоб по блату и без боли — пятьдесят рублей нужно. Было такое? Кое-что похожее было… Но он дурак, что ли, полсотни на ветер бросать? Не принцесса, и за пятерку сделает, как все делают. А то что же получается: как удовольствие получать — так вдвоем, а как расплачиваться — ему одному? Помнил ее угрозу (вспомнил и сейчас ее прищуренные, озленные глаза): полсотни жалеешь — смотри, как бы о большем не пожалел! И все. И укатилась та жизнь в прошлое, куда-то в тартарары, и не вспоминал он ее, как не вспоминал многое, что вспоминать не хотелось; у него был свой взгляд на жизнь: кто не хочет — тот не может, а кто может — тот хочет; он никогда не насиловал, он человек свободный и ты человек свободный, не хочешь — как хочешь, и наши дорожки разошлись. О чему тут говорить?..

…Андрей уже дважды просыпался, дважды, как будто его резали, кричал тонким истошным криком — требовал есть; наученная Тамарой Васильевной, Татьяна распеленывала его, подмывала, укутывала во все чистое и сухое, Эльвира Аркадьевна разогревала тем временем молоко, сварили даже жидкую манную кашу, но кашу Андрей не признал, пыхтел и отфыркивался от нее, как котенок (один раз, встретившись глазами, Эльвира Аркадьевна и Татьяна даже невольно улыбнулись друг другу), в общем — признавал Андрей только молоко, а когда наедался, становился важным и вялым, как старенький генерал на затянувшемся банкете: закрывал глаза и начинал мирно-тихо посапывать, и ничто в мире его больше не интересовало, даже не тревожило и то, что нет рядом родной матери. Разговоры о ней все продолжались, Анатолий наконец не выдержал, разозлился, наорал на них — на мать он кричал, кажется, впервые в жизни, кричал, что они две дуры — старая и молодая, какая-то шизофреничка притащила им ребенка, подбросила, как щенка, а они трясутся над ним, с ложечки кормят, с сосочки поят, тьфу!.. А что делать? Он же есть хочет? — оправдывалась Эльвира Аркадьевна. Ну и черт с вами! — Анатолий хлопнул дверью и заперся в кабинете отца.

Заперся — но ненадолго. Потому что вернулся как раз с работы Ефим Ефимович, в руках он держал, вместе с газетами и журналами, конверт, на котором не было написано никакого адреса, а только выведено крупными буквами: МЕЛЬНИКОВЫМ.

— Фу, устал, как сто чертей, — отпыхивался Ефим Ефимович, раздеваясь в прихожей.

— Что так поздно сегодня? — Эльвира Аркадьевна старалась скрыть свою растерянность и поэтому спросила то, о чем обычно никогда не спрашивала.

— Говорю же — совещание затянулось. Устал, как сто чертей. На-ка, держи. — И протянул жене конверт.

— От кого это?

— А черт его знает. Распечатай — узнаешь.