Любите ли вы Брамса?

— Чего ради я буду свирепеть? Ему же двенадцать лет. Ты думаешь, я ревную?

— Нет, — ответила она и опустила глаза.

— Если бы я стал ревновать, то уж, скорее, к твоему соседу слева. По крайней мере, хоть мужчина.

Поль не сразу поняла, кого он имеет в виду, потом вспомнила и не могла удержать улыбки. Она даже не заметила своего соседа слева. Весь обед для нее был освещен Симоном, чей взгляд, словно свет маяка, через каждые две минуты скользил по ее лицу и чуть задерживался, надеясь встретиться с ней глазами. Иной раз она шла навстречу его желанию, и он тогда улыбался такой нежной, такой тревожной улыбкой, что она не могла не ответить ему. Он был в сотни раз красивее ее соседа слева, по-настоящему живой, и она подумала, что Роже ровно ничего не понимает в таких вещах. Но тут подошел Симон и протянул Роже ящик с сигарами.

— Благодарю, — сказал Роже (он тщательно выбирал сигару), — Вы еще не знаете, что такое хорошая сигара. Это удовольствие для людей моего возраста.

— Охотно уступаю его Вам, — произнес Симон. — Ненавижу сигары.

— Тебе, Поль, надеюсь, не мешает дым? Впрочем, мы скоро уходим, — добавил он, повернувшись к Симону. — Мне завтра рано вставать.

Симон пренебрег этим «мы». «Это значит, что он проводит ее до дома, сам пойдет к той маленькой потаскушке, а я останусь здесь без нее». Он взглянул на Поль, прочел на ее лице ту же мысль и пробормотал:

— Если Поль не устала… я могу отвезти ее попозже.

Оба повернулись к Поль. Она улыбнулась Симону и сказала, что предпочитает уехать сейчас, потому что уже поздно.

В машине они не обменялись ни словом. Поль ждала. Роже силой увез ее с вечера, где ей было весело; он обязан объяснить свое поведение или извиниться. У подъезда Роже остановил машину, но мотор не выключил… и Поль сразу поняла, что он ничего не скажет, не поднимется к ней, что он вел себя так на обеде, лишь повинуясь голосу предусмотрительного собственника.

Она вышла из машины, прошептала: «Спокойной ночи» — и перешла улицу. Роже сразу же уехал, он злился на себя.

Но у подъезда стояла машина Симона, а в машине сидел Симон. Он окликнул Поль, и она, не скрывая удивления, подошла к нему.

— Как Вы сюда попали? Должно быть, неслись как безумный. А как же вечер вашей матушки?

— Сядьте на минутку, — умоляюще проговорил он.

Они шептались в темноте, словно кто-то мог услышать. Она ловко проскользнула в низенькую машину и отметила про себя, что уже привыкла к ней. Привыкла также к этому лицу, доверчиво повернувшемуся к ней и рассеченному светом фонаря пополам.

— Вы не очень скучали? — спросил он.

— Да нет, я…

Он совсем близко, слишком близко, подумала она. Сейчас не время разговаривать, и вообще, зачем он увязался за ними… Роже мог его заметить, просто сумасшествие… Она поцеловала Симона.

Зимний ветер поднялся на улице, пронесся над открытой машиной и отбросил им на лице спутавшиеся волосы. Симон покрывал ее лицо поцелуями; она, оглушенная этими ласками, вдыхала аромат его юности, его дыхания и точную свежесть. Она ушла, не сказав ни слова.

На заре она открыла глаза и как в полусне вновь увидела копну черных кудрей, смешавшихся с ее волосами под яростным порывом ночного ветра, легкий шелковистый заслон между их лицами и ощутила прикосновение горячих губ, пронизавшее ее всю. Она улыбнулась и заснула.

Глава XI

Вот уже десять дней он не видел ее. На завтра после того сумасшедшего и прекрасного вечера, когда она сама его поцеловала, он получил от нее записку, в которой она запрещала ему искать новых встреч. «Я не хочу причинить Вам боль, слишком большую нежность я к Вам испытываю». Он не понял, что боится она не так за него, как за себя: он поверил в эту жалость и даже не обиделся, он просто искал способа, возможности представить себе свою жизнь без нее. Он не подумал, что эти стилистические оговорки: «Я не хочу причинить Вам боль, это неблагоразумно» и т. д. и т. п. — чаще всего суть кавычки, которые ставят непосредственно до или непосредственно после романа, и ни в коем случае они не должны обескураживать. И Поль тоже этого не знала. Она просто боялась, она безотчетно ждала, чтобы он пришел и заставил ее принять свою любовь. Ей было невмоготу, и однообразное течение зимних дней, вереница все одних и тех же улиц, приводивших ее, одинокую, от квартиры к месту работы, этот телефон-предатель — она каждый раз жалела, Что сняла трубку: гак отчужденно и пристыжено звучал голос Роже, — и, наконец, тоска по далекому лету, которое никогда не вернется, — все вело к безучастной вялости и требовало любой ценой, чтобы «хоть что-то произошло».