Любить и верить

Следующая наша встреча отозвалась болью уже в моем сердце. Произошло это через два — всего два года. Однажды летом, когда в городе плавится асфальт, я пошел к реке, но не на такой же раскаленный пляж, а дальше, туда, где к самой реке подходят кривые улочки пригорода с деревянными домишками, туда, где много старых лип, верб и кленов — там легче дышится. На одной такой улочке у колонки я увидел «Жигули» вишневого цвета и невысокого, с залысинами мужчину в тенниске. Он мыл машину. А недалеко, в тени, на скамеечке, сидела Маша. Такая же красивая, привлекательная, но начинающая полнеть. На ухоженном лице уже начинал появляться оттенок безразличия и знания жизни.

Я был так рад встрече, что почти не заметил этого оттенка. Я так давно никого не встречал из детства. Я вспомнил нашу школу в старом помещичьем доме, речушку, на которой летом мы строили плотины, чтобы искупаться, вспомнил нашу встречу в осеннем парке, за которую уже не раз корил себя. Но огонек детства не зажегся у Маши.

«Как жизнь? Как дела? Ты женат, работа?» — перебрав этот глупый набор, мы замолчали. Молчание затянулось. Я смотрел на Машу и думал, что если вот сейчас взять и увести ее — она не подумает о муже, машине — и мы вдвоем будем долго ходить по этим улочкам. Я буду говорить, говорить, а она молчать, и молчание будет похоже на ожидание. Но вместо всего этого Маша вдруг спросила, правда ли, что у нас в деревне можно купить хрусталь. Это была правда, и я как раз это хорошо знал, потому что сам несколько раз покупал его по просьбе городских однокурсников.

Маша поднялась со скамейки, и я увидел, что ее стройные, чудесные ноги остались такими же чудесными, как и были. В этот момент подошел муж. Маша познакомила нас, передала ему мой рассказ о вазах и рюмках. «Вот, теперь в деревне другой раз свободно возьмешь то, что в городе не достанешь», — сказала Маша. Они сели в машину и уехали.

Они уехали, а я вспомнил Кольку Шило, Бубыря, вспомнил, как Маша приходила спрашивать, когда он уезжает, вспомнил наш разговор в осеннем парке, и сердце мое заныло. Уходя из детства, мы теряем то, чего терять нельзя. И много я терял, но Машу, как, наверное, всегда женщину, было жалко больше всего.

И эта ноющая боль часто возвращается ко мне в душу. Я никогда не возмущался вслух — я тоже взрослый человек, семья, работа, соседи и просто люди вокруг. Я только иногда оглядывался назад, в детство, замечая каждый раз, что что-то со мною не то. Я вспомнил, что тогда, в детстве, мне была понятна бесконечность Вселенной и что позже, в школе, я перестал понимать, как это она бесконечна, — и мучился от этого, пытался вернуть утраченное или придумать новое понимание, думал ночами до головной боли, но ничего не получалось. А потом перестал об этом думать, меня не заботило, как это — бесконечно, да и вообще есть она, Вселенная, нет ее, круглая она, плоская…

Свет детства, упрятанный под толстой оболочкой (но не потухший), постепенно разгорался все больше и больше, то охватывая и пронизывая всего острой болью воспоминаний по вечерам, то наполняя предчувствием радости по утрам. И я понял, что нужно вернуться. Нам всем нужно вернуться, это возможно. И даже то, что мы ушли из детства, тоже, может, не случайно, мы ушли в сутолоку и суету для того, чтобы оттуда посмотреть на детство и оценить. А вернуться возможно.

И вот я стою на краю высокого обрыва. Со мной два моих друга — такие же худенькие и щупленькие, как я, загорелые, перемазанные за летний день. Мы поспорили, прыгну ли я вниз или струшу. Шаг вперед — и я падаю, цепляюсь за что-то, качусь по склону, царапая о засохшую глину спину, руки, ноги. Спускаются мои секунданты, мы присыпаем раны и царапины белесой пылью, чтобы не сочилась кровь, и идем по мощенной булыжником дороге. Слева — кирпично-красный обрыв, справа — огромные старые липы. Я-то знаю, что дорога вела к бывшим купеческим складам, за которыми был спиртзавод, а за ним наш поселочек. Но тогда мы шли по ней так, словно дороге не было конца. И вот уже давно рядом нет тех, с кем я шагал тогда, и долго я блуждал по другим дорогам, но я опять иду по ней, и иду, и возвращаюсь к своему далекому детству.

ОДИН ГОД И ВСЯ ЖИЗНЬ (Повесть об учителе)

Это было у него с детства. Он иногда как-то неожиданно останавливался и с какой-то радостной грустью вдруг начинал видеть мир со стороны, и слова «о бренности Всего земного» приходили на ум. С удивлением смотрел он вокруг, и слова — тоже где-то услышанные, что если кто видел весну, зиму, осень и лето, то уже видел очень много, — становились ему понятны и близки.

У каждого человека бывает такой момент, который навсегда определяет его жизнь. У кого-то это происходит в один миг или в несколько минут резко брошенных слов, у кого-то в один день тревог и волнений или в целый месяц ожидания.

У Сергея Андреевича все решилось за год. И год этот запомнился, навсегда запал в память. Запомнился отрывочно, кусками, но в воспоминаниях эти куски складывались во что-то целое, важное, может, самое главное.